Правда - [170]

— Да-да, конечно... Но я думал, что...

— Товарищ Дзержинский не решался обнажить пред вами свою истинную сущность; но я убедил его, что он не прав, и он со мной согласился... Теперь он хочет, чтоб вы подошли к нему и надели на него наручники.

— Ничего подобного я не хочу! — воскликнул Дзержинский в ярости. — Стреляйте, болван!

— Конечно же, он хочет; это просто ритуал... Он кричит и спорит, чтобы доставить нам больше удовольствия.

— Вы полагаете, князь? — нерешительно спросил Зиновьев.

— Ах, боже мой! Вам ли не знать, каковы правила игры! И ударьте его посильней, как он любит...

— А как он любит?

Юсупов жестом показал, как именно следует ударить Дзержинского, чтобы доставить ему максимум удовольствия. Глаза Феликса Эдмундовича расширились от ужаса, и он пригрозил Зиновьеву:

— Только попробуй сделать это, скотина, и я тебя самого сгною на Лубянке!

Однако объяснения князя, по-видимому, показались Зиновьеву более убедительными, или, быть может, он обиделся за «свинью» и «скотину»; подрагивая студенистыми ляжками, он подошел к Феликсу Эдмундовичу, что было сил пнул его сапогом в самое уязвимое место и, воспользовавшись его временной беспомощностью, навалился всей свой тушей, заломил ему руки за спину и защелкнул на его запястьях оковы, после чего посмотрел на Юсупова вопросительно. Тот опустил револьвер и сказал:

— Уф-ф!.. Итак, сейчас мы еще немножко повеселимся, а потом поедем в мой дворец... ах, pardonnez-moi, в мой бывший дворец... Там нам будет еще веселее. Кстати дайте-ка, пожалуйста, ключи от дворца, а то я потом забуду...

— Не давайте, вы, ублюдок! — прошипел Дзержинский, корчась от боли. — Он же вас вокруг пальца обведет! Что вы ему верите! Ну, поглядите на себя в зеркало, старая свинья: на кого вы похожи?!

— Не надо так со мной разговаривать, — обиженно сказал Зиновьев. — Я, между прочим, тоже человек и люблю ласку и доброе, вежливое обращение. Вот, пожалуйста, князь: ключи...

— Благодарю, — с усмешкой сказал Юсупов. — Теперь будьте добры встать спиной к товарищу Дзержинскому и взять его за руки... Как вы мило это делаете! — Он мимоходом потрепал Зиновьева по щеке. — Ага, вот так хорошо.

Зиновьев, как загипнотизированный кролик, выполнял все, чего требовал князь; а тот с усилием застегнул вторую пару кандалов на жирных ручках градоначальника, перекрестив цепочки так, что обе жертвы оказались накрепко прицеплены друг к другу, потом небрежно сунул в карман кожаной куртки ключи, взял со стола бутерброд и шагнул к двери...

— ...Как, князь?! Вы уходите? — жалобно взвизгнул Зиновьев.

Но Юсупов даже не счел нужным ответить; его каблуки уже стучали по лестнице...

— Я тебе это припомню, гнида! — сказал Дзержинский Зиновьеву и лягнул его ногой. Но тот ничего не ответил и как будто даже не почувствовал удара: оскорбленный, он рыдал, и слезы, мутные и крупные, как горох, катились по его рыхлым щечкам...

Феликс Эдмундович пытался освободиться: он бешено извивался и дергал локтями, время от времени набрасываясь на своего товарища по несчастью с новыми ругательствами. Но все его усилия оказались тщетны: кандалы были новые, усовершенствованные, и даже Гудини ничего бы не сумел с ними сделать. Шофер и охранник Зиновьева были отлично вышколены и ждали терпеливо; они осмелились подняться в квартиру лишь на другой день... С этого момента дружба питерского градоначальника и председателя ВЧК пошла на убыль так же стремительно и загадочно для большинства окружающих, как и началась.

— ...Кино — это прекрасно, — сказал он Ленину, — а о фотографии забывать не следует. Вы бы, Ильич, дали указание наркому промышленности построить заводик по производству фотографических принадлежностей.

— Обязательно, батенька, — ответил Ленин. Он был рад, что Железный в кои-то веки увлекся чем-то созидательным, а не разрушительным. — Мы даже назовем этот завод в вашу честь — ФЭД.

2

— Ну как, являлась нынче эта странность? — спрашивал Рыков.

— Пока не видел, — отвечал Пятаков.

Они говорили о призраке, что взял обыкновение прогуливаться меж зубцами кремлевской стены; верней всего его можно было увидеть в годовщину революции, но иногда он являлся и просто в полнолуние. Относительно личности призрака мнения советских руководителей расходились: так, Луначарский был убежден, что это дух Леонида Андреева, Дзержинский подозревал в призрачной фигуре своего старого знакомца Распутина, а Надежда Константиновна уверяла, что это просто безобидный кремлевский, т. е. аналог домового или банного, и даже оставляла ему иной раз мисочку с кашей. Владимир Ильич — стойкий, неколебимый матерьялист — ни в каких призраков не верил и жестоко высмеивал каждого, кто докучал ему этими дурацкими россказнями, делая, впрочем, исключение для жены.

Как-то осенней ночью двадцать второго года Ленина терзала бессонница. Дело в том, что у Айседоры Дункан — утонченной, изящной женщины — был один малюсенький недостаток: она храпела во сне, как двадцать грузчиков. Владимир Ильич не винил ее за это, но уснуть рядом с храпящим человеком не умел; он долго ворочался, потом, отчаявшись, встал, оделся и решил выйти прогуляться по Красной площади. Ночь была холодная, ясная, лунная. Он брел бесцельно, заложив руки за спину, шаги его отчетливо звучали по брусчатке; тень, плавно бежавшая сбоку от него, была худая и длиннорукая, как будто чужая.