Правда - [162]

Около полуночи он был уже на месте; новый часовой расхаживал вдоль вагона... Мальчишка запаздывал. У него были часы, Феликс Эдмундович видел их; но он не сообразил проверить, умеет ли крестьянский сын различать время. Он шепотом выругался. «Нет, конечно же, умеет. Он все-таки грамотен и не дурак». Прошло десять минут, пятнадцать... Феликс Эдмундович согнулся пополам от внезапной невыносимой боли в сердце: он понял все... Он кинулся к вагону, где ночевал лжецаревич, разбудил денщика...

— Так они к вам пошли, мусье, — моргая, отвечал денщик, — соскучились, говорят, шибко... Мне не велено их выпускать по ночам, да ведь жалко! Тоскует дитя, сиротка несчастный... А рази ж они не у вас, мусье? Уж больше часу, как ушли...

Денщик продолжал бормотать свой вздор; Дзержинский уже не слышал его. Все в нем оборвалось. Больше часу! Пуститься в погоню — куда?! О, почему он как следует не расспросил гаденыша о его семье! Он даже не знает, в каком селе его искать! Раскулаченных под Екатеринбургом — что нерезаных собак! Вот psya krev, холера ясна!

Некоторое время он лежал на земле, кусая губы, задыхаясь от бессильной ярости. Потом, собравшись с силами, вскочил и бросился обратно к вагону с золотом; нужно было хоть чем-то вознаградить себя после столь жестокого удара судьбы. Подкравшись незаметно к часовому, он оглушил его ударом по голове и поднялся в вагон... Все было уставлено сундуками. Он выбрал самый большой и попытался открыть его, но замки были необычайно крепкие... Он встряхнул сундук. Тот был набит чуть-чуть неполно; по звуку внутри его было ясно, что там находятся слитки. Сундук весил, наверное, с полтонны, но отчаяние и гнев придали Дзержинскому силу нечеловеческую; он взвалил сундук на спину и, согнувшись в три погибели, побежал в тайгу...

Ужасен был путь его; комары, мошка, гнус ели его лицо, и он не мог даже отогнать их, ибо его руки были заняты сундуком; спина и ноги болели невыносимо; но все это было ничто по сравнению с тоской и злобой, сжигавшими его душу. Останавливаясь на отдых, он снова и снова пытался взломать сундук, но ничего не выходило; и он опять взваливал его на спину и бежал, бежал, и плакал, и ненавидел всех и вся. Желание излить на кого-нибудь свой гнев было так сильно, что, пробегая мимо реки Урал и заметив на середине ее усатую голову какого-то пловца, он остановился, скинул сундук на землю и выстрелил в эту голову. Выстрел его был, как всегда, смертоносно точен. Это его немного утешило.

Москву он пробежал на последнем дыхании; он даже не останавливался, чтобы отвечать на приветствия встречных большевиков. Наконец он добежал до Лубянки, заперся в самом глубоком подземном каземате и, схватив лом, приступил к сундуку с самыми решительными намерениями. Руки его тряслись от волнения и усталости, и он долго не мог справиться с замками, но вот крышка немного подалась...

Минуту спустя он сидел на полу и блуждающим, бессмысленным взглядом обводил комнату. Нижняя губа его отвисла. Ему казалось, что все внутренности из него вынули и перекрутили на мясорубке, что душа его трепещет, пробитая гвоздями, что мозг его выпит... Потом он встал на четвереньки и завыл... Он был на волосок от безумия в ту ночь. К счастью, никто при сем не присутствовал, никто не был свидетелем его позора. Только минералогическая коллекция Колчака, путешественника и географа; но камни, благодарение Господу, немы и никому не могут ничего рассказать.

Высокий светловолосый парень поддел на вилы копну сена, разогнулся, кинул сено наверх воза, утер рукавом мокрое лицо. Он так хотел купить лошадь или хотя бы корову, но... Живой остался, ноги унес, и то ладно. Он сразу понял тогда, что от начальника Чеки ждать снисхождения бесполезно. Слава богу, тот почему-то заинтересовался этим дурацким колечком! Коля мгновенно сообразил, что он жив лишь до той минуты, пока колечко при нем. Он вспомнил о булыжниках, что как-то в хорошую минуту показывал ему дяденька Колчак... «Хорошо, что Дзержинский такой жадюга оказался. А то б прирезал и глазом не моргнул. Спасибо колечку. Надо б, конечно, продать его, да ведь цена — гривенник в базарный день. Пущай лежит на память. Оно меня выручило. Будет у нас эта... фамильная реликвия. Стану взрослый, женюсь — детям передам, может, и их когда выручит. Жаль, что денег от дяденьки Колчака так и не допросился, но все ж таки штаны новые, рубаха, пальтишко, сапоги, да и ел от пуза. Ниче, не пропадем как-нибудь, выкарабкаемся. Мы, Ельцины, сметливые. Своего не упустим».

3

— О, как я буду тебя мучить, белогвардейский пес! Ты мне расскажешь все планы белых! — прошипела Маруся; лицо ее исказилось судорогой, и она сразу стала похожа на ведьму.

— Но, милочка, я не белогвардеец... — жалобно проговорил Ленин. — Я вообще-то на самом деле красный... то есть зеленый...

— Это мне без разницы, — отвечала ужасная женщина, — я всех ненавижу одинаково. Рассказывай планы красных и зеленых. Какие знаешь, такие и рассказывай.

Владимир Ильич вспомнил, как покойный Бауман говорил ему, что буйных безумцев можно иногда утихомирить ласковыми речами и вниманием к их проблемам; цепляясь за эту последнюю соломинку, он задушевным голосом спросил: