Правь, Британия! - [8]

— Я уполномочен сообщить вам, — продолжал он, — что начиная с полуночи в нашей стране введено чрезвычайное положение. По всему Соединенному Королевству приняты меры по обеспечению безопасности населения, нормальному снабжению энергией и функционированию основных служб. Однако временно не будет работать почта. С полуночи прекращено движение поездов — сроком на двадцать четыре часа или, возможно, дольше. Телефонные станции будут принимать только экстренные вызовы. Все, за исключением лиц, занятых на работах особого значения, до получения дальнейших инструкций должны оставаться дома либо незамедлительно вернуться к месту жительства, если они уже выехали на работу или с другой целью.

К сожалению, в настоящее время я не уполномочен добавить что-либо к вышесказанному. Тем не менее хочу подчеркнуть, что причин для паники нет. Повторяю, никаких причин для паники нет. Авиационные отряды, которые вы утром наблюдали в небе, дружественны нам. В Ла-Манше находится шестой флот США. Войска, которые вы, возможно, видели в городах и портах, являются частью вооруженных сил США и размещены в Соединенном Королевстве с полного нашего согласия и при нашей поддержке. Сохраняйте спокойствие. Следите за радио — и телепередачами, и благослови вас Господь.

Лицо адмирала исчезло с экрана. Вновь появились два флага. Вместо «Края надежды и славы» заиграли «Знамя в звездах»[2] Мад поднялась из кресла, сняла очки и выключила телевизор.

— Это все? — разочарованно спросил Колин.

— Пока да, — сказала Мад, — и этого более чем достаточно.

Все вскочили на ноги. Каким-то образом напряженность разрядилась, по крайней мере у младших членов семьи, — будто после рождественской речи королевы. «Что же мы будем делать теперь?» — подумала Эмма. Сэм нагнулся к старухе Фолли, которая, лежа в единственном удобном кресле, не считая кресла Мад, яростно скребла левое ухо.

— Все в порядке, Фолли. В тебя стрелять не будут. Ну а если кто-нибудь попробует, то Энди с ним разберется.

— Правильно, — сказала Мад, и ее губы опять сложились словно для того, чтобы свиснуть.

«Нет, — подумала Эмма, — только не это, если она будет так настраивать мальчишек, они доведут нас до беды. Бог знает, что может случиться». Она подняла брови, делая знаки Дотти, которая начала выпроваживать из комнаты младших мальчиков.

— Можно я сбегаю на ферму, расскажу о Спрае? — спросил Терри.

Мад бросила на него взгляд. Взгляд, настороживший Эмму. Похоже, что бабушка и первый из ее приемышей-детей что-то скрывают.

— Нет, еще не время, — ответила Мад. — Я скажу, когда можно.

Эмма подумала, сколько еще времени будет отключен телефон, скоро ли мир вернется на круги своя, так как первым делом нужно позвонить в Лондон Папе и узнать, что происходит. Он-то знает, он знаком со многими высокопоставленными людьми, не только с банкирами, но и с министрами, с сильными мира сего, ну и тогда он твердо посоветует Мад не предпринимать ничего безрассудного. Страшно то, что никогда не знаешь, что может выкинуть бабушка.

Младенец Иисус, сжимая ладошку младшего чернокожего брата, на секунду задержался в дверях.

— Вот что я хочу знать, — сказал он. — Американские солдаты хорошие или плохие?

Вопрос был адресован Мад.

Она ответила не сразу. Начала тихонько что-то насвистывать. Затем улыбнулась Колину. Не той знакомой всем поклонникам улыбкой с открыток, а медленной, коварной улыбкой римского легионера.

— Именно это, мой мальчик, я и собираюсь выяснить.

3

День проходил, но вовсе не по заведенному распорядку. Уборка и прочие обязанности выполнялись спустя рукава, с неохотой, все были взвинчены. Мад опять поднялась к себе наверх, к окну, и пребывала в необщительном настроении, сидя сгорбившись, с биноклем в руке. Военный корабль все стоял на якоре.

— Что происходит, как ты думаешь? — спросила наконец Эмма.

— Дорогая, я бы сказала тебе, если бы знала. Не задавай глупых вопросов. Займись чем-нибудь.

Эмма не понимала, как Мад может там сидеть, когда окровавленные останки Спрая еще лежат посреди вспаханного поля. Каждый раз, поднимая бинокль, чтобы посмотреть на корабль, она не могла не видеть и их.

«Дети и старики, — подумала Эмма, — воспринимают мир не так, как мы. Способность чувствовать появляется лет в восемь-девять, как у Сэма, и боль будет терзать лет до пятидесяти; потом она понемногу отпускает, и человек становится бесчувственным».

Но тогда Мад ничего не чувствует уже лет тридцать, а вот этого быть не может. И Папа, которому через год будет пятьдесят, значит, уже на пороге. Это зависит от человека, решила Эмма. Может быть, бесчувственность передается по наследству, как седина в тридцать лет, или рак, как у ее матери, которую Эмма едва помнила, все время в розовой пижаме, потому что та все время лежала по больницам.

— Если бы она жила дольше, — нередко спрашивала Эмма у бабушки, — стала бы я другой?

— Нет, — говорила Мад, — с какой стати?

— Знаешь, — отвечала Эмма, — есть же влияние матери, материнская любовь.

— Я давала тебе это.

— Да, конечно, но…

Эта несчастная женщина в розовой пижаме, конечно, любила мужа и дочь, но страдания вырвали ее из жизни, как Эмилию Бронте…