Прах и Тьма - [85]

В его груди чувствовалась легкая дрожь, которая обещала, что это скоро закончится.

2007

К тому времени, когда Логан отвезли в больницу, уже ничего нельзя было сделать. Врачи сказали, что иногда такое случалось. Дети заболевают. Это может случиться с кем угодно. Люди постоянно теряли своих дочерей – иногда на то не было причины.

Брэндон не плакал.

В нем не было слез – вообще ничего не было. Он был пустым без нее. Они были так близки к тому, чтобы начать новую жизнь, и он совершил ошибку, думая, что это может продлиться долго. Они пробивались сквозь заросли ненависти и уединения только для того, чтобы оказаться здесь. Бездетные и снова одинокие. Все было вырезано, соскоблено с его костей, он был оставлен голым и онемевшим. Когда-то в нем было тепло, которое звучало как струны пианино, смех Логан и вода на берегу озера, но теперь все было черным и искаженным.

Логан было пять лет.

И ей никогда не исполнится шесть.

– Мы снова будем счастливы, – выдохнул Алехо в грудь Брэндона. Они сидели одни в хижине; до Логан он никогда не чувствовал себя одиноким, но без нее каждый сантиметр пространства, которое они построили, приносил боль. – Однажды мы будем счастливы.

Но Брэндон не был бы счастлив. Он никогда не был бы счастлив, если она ушла. Статьи, которые читал Алехо, говорили ему, что боль в конце концов утихнет, но Брэндон Вудли страдал от боли всю свою жизнь. Он никогда никого не любил так, как любил ее, – потеря ее не была той болью, которая когда-либо утихнет. Она была бесконечной, всепоглощающей, эта ненависть. Он ненавидел эту хижину, ненавидел Снейкбайт, ненавидел Тэмми Бартон и ее идеального белокурого ребенка, который был таким, таким живым. Тэмми увидит, как ее дочь вырастет, а Брэндон – нет. Он ненавидел каждого человека, который жил, когда его дочери уже не было. Ненависть захлестнула его как поток. Это изменило в нем все, пока это не стало единственным, что осталось.

Брэндон Вудли знал, что никогда больше не почувствует солнца.

Они продолжали в том же духе – Алехо медленно учился жить дальше, а Брэндона просто не стало. Первая баптистская церковь Снейкбайта упорно отказывалась продать им участок на Мемориале Снейкбайта, утверждая, что эти участки предназначены только для членов церкви, и ненависть в груди Брэндона росла. Они похоронили свою дочь на кладбище Пионеров среди умерших десятилетия назад основателей города. У нее не было ни надгробия, ни службы, некому было ее оплакивать, кроме ее отцов.

Родители не должны были видеть могилы своих детей. Они не должны были чувствовать тьму под землей, обвивающуюся вокруг трупа их дочери. Алехо сказал, что они снова будут счастливы, и, возможно, он будет. Из них двоих ему всегда лучше удавалось быть человеком.

Но Брэндон больше не был человеком – тьма, таившаяся под Снейкбайтом, хватала его на каждом шагу. Он чувствовал ее везде.

В ту ночь, когда это случилось, он стоял в центре хижины лицом к окну, из которого открывался вид на озеро. Он не мог вспомнить, почему он стоял там, только понимал, что это было правильно. У него были такие недели – он видел лица за пределами своего поля зрения, слышал голоса, слишком тихие, чтобы их можно было понять, чувствовал кончики пальцев на своей коже – но сегодня все было по-другому.

В соседней комнате Алехо спал в их постели. Ночь была черной и полной чего-то похожего на магию, только темнее. Оно больше не было под землей. Оно прижалось к стеклу, умоляя впустить его в хижину. Оно было темным и изголодавшимся. Он чувствовал это в своей груди, пульсирующее смертью, гневом и ненавистью. В хижине пахло дымом и гнилью.

За окном он не мог видеть воду. Он не мог видеть деревьев. Он не мог видеть пылающие костры на другом берегу. Он мог видеть только тьму.

– Я не могу этого вынести, – прошептал он в пустую комнату. – Я больше не могу этого вынести.

– Я знаю, – Тьма дышала между половицами. – Это убивает тебя.

Дыхание Брэндона было прерывистым. Он месяцами изливал свое горе в ночи, но оно никогда не отзывалось. В хижине было холоднее, чем ночью снаружи, и темнее, чем чернота. Ему было интересно, слышит ли Алехо его разговор. Ему было интересно, был ли Алехо здесь вообще. Брэндону казалось, что он ускользнул, подвешенный между одной жизнью и другой; между тем, что было, и тем, что могло бы быть.

– Все должно было быть по-другому, – простонала Тьма.

Что-то открылось, как яма, в животе Брэндона.

– Я хотел семью. Я хотел быть счастливым.

– Что сделало бы тебя счастливым?

– Моя дочь, – прохрипел Брэндон. – Моей дочери больше нет.

Деревянные стены стонали на ветру. Пол под ногами Брэндона вибрировал. Что-то внутри него тоже вибрировало, и он подумал, что, возможно, болен. Непостижимое проскользнуло сквозь него, свернулось в животе, обвилось вокруг сердца как маслянистая петля. Он и не думал бояться, но теперь страх и боль были всем, что у него есть.

– Твоя дочь похоронена в моих объятиях, – прошептала Тьма. – Ты бы хотел, чтобы она вернулась?

Брэндон судорожно втянул в себя воздух. Впервые с тех пор, как он потерял ее, у него на глазах выступили горячие слезы. Он знал, что это неправильно – это не могло быть так просто, – но одной мысли было достаточно.