Пожнешь бурю - [51]

Порою раскидывал генерал умом: почему это его больше к Витьке тянет, нежели к Андрейке? Ведь все это чушь, будто внуки, как и дети, для отца с матерью и деда с бабкой все одинаковы. Не так это вовсе… Конечно, в том смысле, что готовы в огонь и в воду за любого из них – это да. Но чтобы чувство к разным существам ничем не разнилось – пет, так не бывает.

Просто Витька напоминал деду его самого, каким оп был в детстве. Потому и отличал его. Что ж, Виктор, он ведь тоже не оболтус какой безответственный, хотя и может, вот как сегодня, забыть и про гостей, и про свой день рождения. Опять же парень не менее развитой, чем Андрейка, хотя и по-своему. Ум у Виктора более природный, что ли, слившийся с его натурой, органичный. А Андрейка – этот раскладистый какой-то, разделено у него все по сусекам: здесь для баловства и детских шалостей, а вот для умных разговоров со взрослыми, а там – для школьных дел. Рациональный какойто парень.

«Может быть, так и надо, – думал генерал Макаров. – В наш век глобальной информации по-другому попросту нельзя. Не успеешь освоить решенное человечеством до тебя, как наступит вечер, когда самому чтото решать поздно. Не знаю. Только в атаках на «мессеров» я полагался именно на таких вот Витек, которые не станут размышлять и прикидывать, взвешивать все «за» и «против» в оставшиеся мгновения, когда решается судьба боевого товарища».

Конечно, никому Иван Егорович мыслей этих не доверял и с ребятами держался ровно: не дай бог выделить кого-то. Ото было бы в высшей степени несправедливо. А несправедливость старый генерал почитал самым большим злом.

Тогда я доставил Дика Тейлора в Полтаву живым и невредимым, – сказал, приветливо улыбнувшись Андрею, генерал-лейтенант. – До сих пор помню, как лихо он стрелял по фрицам из ракетницы.

И больше вы не виделись? – заинтересованно спросила Ксения.

– Виделись, – ответил Макаров. – Еще два раза.

На следующий день он пришел ко мне со своим командиром эскадрильи, фамилию его запамятовал. Ну, мы, конечно, лицом в грязь не ударили…

Потом, через месяц, Дик снова прилетел в Полтаву. Тут мы с ним обменялись адресами, фотокарточками. Кстати, фото его у меня сохранилось. Буду разбирать бумаги – найду.

– И покажете? – загорелся Андрейка.

Отчего же не показать! Напомни мне только, хорошо? Сам понимаешь – дед твой уже в том возрасте, когда… Склероз, одним словом.

Для укрепления памяти надо больше рыбы есть, – сказала Маргарита Иосифовна и положила себе кусок пирога с палтусом. – Морской особенно. В ней фосфора много. И еще, говорят, тертую морковь. С подсолнечным маслом.

– Морковь улучшает зрение, – уточнила Ксения.

– И зрение тоже, – не стала прекословить Маргарита.

Генералу Макарову ситуация эта показалась комичной, он фыркнул. Все повернулись к нему, и Иван Егорович несколько смутился, настолько, насколько его вообще что-либо могло смутить. Любимым его выражением было: «Краснеют только девицы, настоящий мужчина только бледнеет от ярости к врагу».

– Больше мы с Тейлором не встречались. Спрашивал других американских летчиков о нем, – продолжал как ни в чем не бывало Макаров. – И мне объяснили, что он вылетал боевую норму и отправлен в Соединенные Штаты.

– Какую норму? – не поняла Вера.

Такие у союзников были порядки. Отлетал сколько тебе положено над Германией, остался жив – и отдыхай на здоровье, пусть другие теперь рискуют. Не ручаюсь за точность, но, кажется, в американской авиации заведено было так: сделал ты двадцать пять боевых вылетов, покидал бомбы на Германию – и баста. Свободный от войны человек.

Но война-то еще продолжалась! – воскликнула Маргарита Иосифовна.

Ну и что? Это для нас с вами. А для американского летчика, выполнившего норму, она была позади. Да что там авиация! У них за каждое ранение полагалась медаль «Пурпурное сердце», за участие в одном бою – бронзовая медаль, за пять – серебряная… А ес ли в боях не участвовал, но был во время войны в Европе – медаль за присутствие на Европейском театре военных действий. И так далее.

А как они воевали, дедушка? – спросил Андрей.

По-всякому. Часто излишне полагались на технику. Но сами-то американские солдаты и офицеры тут ни при чем. Ведь едва началась война, президент Рузвельт, которого потом в нашей литературе стали уж слишком идеализировать, выдвинул стратегию «непрямого действия». В переводе на обычный язык это означало: вы, русские, проливайте кровь, а Америка добьется победы над гитлеровской Германией без широкого использования вооруженных сил. Мы дрались под Сталинградом, а союзники высадились в Северной Африке, где военные действия оказывали незначительное влияние на ход войны. А в Европе янки делали ставку на стратегическую авиацию. Однако Черчилль возмущался в мемуарах тем, что в течение последних шести месяцев 1942 года ни одна американская бомба не была сброшена на Германию. Конечно, бомбардировки союзников наносили ущерб нацистам, только, по свидетельству многих специалистов, того же Фуллера, третий рейх продолжал восстанавливать заводы. Больше страдало мирное население – это да. В июле 1943 года одна бомбардировка Гамбурга принесла шестьдесят тысяч жертв. Я уже не говорю про совершенно бессмысленный налет на Дрезден в конце войны, когда за одну ночь погибло больше людей, чем в Хиросиме…