Пожиратели звезд - [26]

– Послушайте меня на этот раз, Хосе, – начал он. – Положение еще не безнадежно.

Подождите, посмотрите, как будут развиваться бои в городе. Расстреливать гринго – безумие.

Это ваша последняя карта; оставьте ее в рукаве. Бой гремит, и остается только слушать. Ни пехота, ни авиация еще не бросили вас; вы вполне можете выиграть.

– Конечно, выиграю, – сказал Альмайо. – Для этого я сделал все, что нужно. Выиграю.

После чего соберу корреспондентов со всего света и устрою процесс над этими щенками за то, что они принесли в жертву американских граждан, мою мать и невесту, – чтобы все знали о том, на что способна эта грязная скотина. Будьте уверены – они признаются в содеянном… Обязательно.

Радецки молчал. Его доводы иссякли. На ум приходили лишь соображения морального порядка, а об этом говорить вряд ли стоило. Произносить слова вроде «бесноватый», «дьявольский», «циничный» было более чем бесполезно: они могли лишь утвердить Альмайо в его намерении, затронув самую темную, глубоко укоренившуюся в нем мечту, толкавшую его сейчас на то, чтобы снова обагрить себя кровью человеческих жертв, дабы улестить всемогущую силу, повелевающую судьбами людей. «Удача мне не изменяет» – было одним из любимых выражений Хосе наряду с: «Это к счастью», – смесь индейских верований с воспитанием, полученным у иезуитов, придавала его вере прочность абсолютно непоколебимую. Особенно не следовало показывать возмущение и возражать слишком настойчиво. Момент не самый подходящий для того, чтобы выдать себя. Может быть, ему и удастся еще проскользнуть в шведское посольство. Днем он уже предпринял одну попытку, но мятежники узнали «дружка собаки», как они выразились, и жизнью своей он обязан лишь распахнутой двери какого-то дома, обитатели которого только что были расстреляны. Он пробрался через заваленные трупами комнаты и по крышам смог добраться до горы.

– Я все же думаю, что это преждевременно, – произнес он. – Вы слишком рано разыгрываете свою карту. Подождите. Вы всегда сможете расстрелять их и позже.

Альмайо выглядел почти огорченным.

– Вы слышали, как я отдал приказ, нет? Вы знаете, что происходит, когда приказ отдаю я?

– Можно позвонить и отменить его, – сказал Радецки.

Хосе покачал головой:

– Нет, друг мой. Это не соответствует образу Хосе Альмайо, который я себе создал, – серьезно сказал он. – И не соответствует образу Хосе Альмайо в представлении народа. Я уже отдал приказ. Теперь они мертвенькие и хорошенькие. Надо так надо. С невинными американскими гражданами так нельзя поступать, и те, кто виновен в этом преступлении, очень скоро это поймут. Международное право все же существует… Доверьтесь папочке и возьмите еще сигару. О’кей?

Обезьяна с визгом запрыгала, и Отто Радецки почувствовал у себя в волосах ее холодные бархатистые лапки, искавшие блох. Он судорожно вздохнул – в горле внезапно застрял какой-то комок – и закрыл глаза.

Глава VII

Несколько месяцев назад Радецки шел сквозь сады монастыря Сан-Мигель, расположенного неподалеку от столицы; запах роз был настолько сильным, что становилось трудно дышать, а воздух – настолько тяжел, что казался почти твердым. В зарослях желтых, красных и белых роз таились мраморные фонтаны и статуи святых, розовые кусты росли вдоль стен, в трещинах между камнями укоренились незнакомые ему растения – они обвивались вокруг колонн, их пурпурные и сиреневые щупальца свешивались с кактусов и агавы, в зарослях которых в сверкании прозрачных, похожих на мерцание воздуха крылышек порхали колибри.

Он попросил отца-настоятеля принять его и тотчас получил разрешение. По всей вероятности, в монастыре знали, что это за человек с жестким лицом… или хотя бы полагали, что знают.

Все началось с одной реплики, которую Альмайо бросил как бы между прочим во время очередной попойки. Радецки тогда перебрал и, наверное, задавал слишком много вопросов. Он чувствовал, что чего-то недостает, что правда об Альмайо где-то совсем рядом и он вот-вот схватит ее за хвост. Хосе Альмайо мрачно посмотрел на него через стол, безусловно пребывая в нерешительности и выбирая между чувством недоверия и дружбой. Он склонился к нему, и в его надутой физиономии проступили вдруг забавные детские черты – может быть, просто потому, что промелькнувшая в мозгу этого человека мечта на какой-то миг озарила его жесткое лицо выражением наивности.

– Я преуспел потому, что понял; вот так… – Он помолчал в нерешительности. – И потом, если вам действительно важно знать, как это произошло, что сделало меня великим, отправляйтесь с этим вопросом в монастырь Сан-Мигель к отцу Себастьяну. Может быть, он сможет вам сказать это. А может быть, и нет.

И вот он ждал в патио, время от времени останавливаясь под сводами, чтобы взглянуть на бесплодную равнину, где, словно окаменевшие стражи небес, возвышались редкие одинокие кипарисы. Индейцы называют их «пальцы Господа», хотя маловероятно, чтобы Богу вздумалось вдруг таким вот образом указывать перстами на себя самого. Радецки пришел сюда в поисках новых следов, пытаясь проникнуть в душу человека, казавшегося ожившей древней легендой, человека, который – наверное, в большей степени, чем кто бы то ни было из «избранников судьбы» индейской Америки, – воплощал в себе необычайную и жестокую историю этой земли, ту историю, от которой пытались освободить ее отчаявшиеся и ожесточившиеся студенты. Насилие всегда зачаровывало его; может быть, оно далее втайне притягивало его – именно этих злых духов он старался изгнать из себя, тайком исписывая страницу за страницей, каждая из которых, будучи обнаруженной, могла стоить ему жизни. Некогда кто-то назвал преступление «левой рукой идеализма»; по его мнению, оно было местью человека неуловимому абсолюту; крушением мечты о могуществе на уровне сведения человеком счетов с собственными устремлениями; злопамятное «потому что это так» тех, кто восставал против силы тем более страшной, что ее попросту не существовало или, во всяком случае, нельзя было ни схватить, ни наказать, ни умолить. Люди мстили себе подобным за то, чем были сами: яростный вопль еще живого, все сознающего, но уже пожираемого продукта питания. Был в любом преступлении некий нигилизм, крушение метафизического желания, и даже наименее склонные к размышлению бандиты, для того чтобы влепить человеку пулю в затылок, чтобы со смехом перерезать ему горло, нуждались сначала в более или менее осознанном убеждении в том, что человек – ничто; меньше, чем ничто, – что вообще никого нет. Радецки был знаком кое с кем из самых известных авантюристов своего времени: их глубокая вера в насилие и могущество зла всегда очень забавляла его. Нужно быть очень наивным человеком, чтобы вообразить, будто массовая резня, жестокость и «власть» могут к чему-то привести. Они, по сути, были людьми глубоко верующими, начисто лишенными скептицизма. Те, чьи головы были оценены в большие суммы денег, не имели возможности оценить фразы, родившейся у него под влиянием его интереса к ним: «Все, что вы можете на этой грешной земле, это быть примерными отцами семейства; напрасно вы изображаете из себя всадников Апокалипсиса, не вылезти вам из человеческой шкуры». Он подрывал их вселенную, веру, желание торжествующе вознестись над законами. «Вы ни во что не верите», – сказал ему один из них – Руис Деледа, один из самых известных карателей Колумбии, которого в конце концов подлинные революционеры Рио Чикито прикончили собственными руками в довершение трехлетних кровавых столкновений в горах, унесших жизни более трехсот тысяч человек.