Пожиратели звезд - [28]

Иезуит, казалось, несколько смешался, и Радецки стоило некоторых усилий сдержать улыбку, вызванную явной и вполне земной осторожностью, внезапно проявленной отцомнастоятелем. В девяносто лет это выглядело несколько уморительно, хотя, безусловно, дело было не в заботе о личной безопасности, а в соблюдении интересов ордена.

Короче, Хосе вскоре исчез. Похоже, он воспылал подлинной страстью к корриде и, пытаясь овладеть этим искусством, появлялся то на одной арене, то на другой. Он нашел себе нечто вроде покровителя, известного в стране и очень богатого человека, но весьма прискорбных нравов, который помогал ему учиться ремеслу, оплачивая уроки у лучших тореро. Но проявленное юношей упорство ни к чему не привело, у него не было никаких природных способностей для этого занятия. Время от времени до отца Себастьяна доходили вести о нем.

Он заводил новых друзей – третьесортных тореро, мелких владельцев провинциальных арен, неудачников-импресарио, которых содержал его покровитель, – обычную жалкую шваль picaros, налипающую на одержимого мечтой человека и не упускающую случая извлечь из нее выгоду для себя. Один или два раза он приходил повидать отца Себастьяна, и тот пытался предостеречь юношу от подобных связей и всех паразитов и дурных советчиков, его окружавших, но тот был слишком молод и честолюбив, да и красив, что ни к чему не могло привести, а может быть, наоборот – с необычайной легкостью приводило к определенным вещам.

Отец-настоятель снова опустил глаза в явном смущении, но еще и в глубокой печали, и, конечно, печаль и сожаление, которые он испытывал, рассказывая о своем юном подопечном, были куда сильнее соображений дипломатии и желания соблюдать осторожность.

Тем не менее, явно вспомнив о том, что беседует он с лучшим другом диктатора, священник счел нужным добавить, что все это, конечно, было уже очень давно и лишний раз доказывает, что человек способен преодолеть любые трудности, избежать любых опасностей, чтобы все-таки достичь высокого положения… Если только какое-либо положение на этой грешной земле, каким бы величественным и могущественным оно ни казалось, можно считать высоким.

Отцу Себастьяну довелось увидеться с юношей еще всего лишь однажды, и он хорошо помнит эту встречу, так как она была неожиданной и очень странной. Это произошло во время карнавала, столица в течение многих недель была охвачена всеобщим весельем, обычным для этого времени года: скачки на быках, процессии в маскарадных костюмах, долгая фиеста, пылкие порывы которой лишь слегка стихали на рассвете – после хлопка последней петарды, последней вспышки фейерверка и свиста последней ракеты. Был один из тех моментов, когда от разгула плоти на улицах, скакавших под окнами масок, застывших в неприятных гримасах, исступленных плясок и слишком пронзительного женского смеха сердце монаха слегка сжималось, а может быть, он просто стал слишком стар. На рассвете он ушел из часовни, где провел ночь в молитвах, и теперь сидел в пустом классе, проверяя тетради. Дверь открылась, и вошел какой-то молодой индеец. На нем был роскошный костюм белого шелка, плечи и волосы усыпаны конфетти. Но лицо хранило серьезность. Мгновение он молча стоял на пороге, глядя на своего старого учителя, и лишь затем двинулся к нему. Только тогда отец Себастьян узнал его. Он очень изменился, и хотя индейские лица до конца жизни хранят на себе отпечаток детства, черты его лица приобрели тем не менее силу и жесткость, в которых слитком ясно читалось, что он уже не ребенок.

– Скажите-ка – Хосе, вот приятный сюрприз, – молвил отец Себастьян.

Молодой человек по-прежнему молча смотрел ему в лицо. По всей вероятности, он много выпил. Было что-то враждебное, почти угрожающее в его поведении, в животной, настороженной неподвижности; отцу Себастьяну он напомнил одного из тех каменных идолов, чья тень все еще лежит на этой якобы христианской земле, а еще больше – на душах ее обитателей.

– Они освистали меня, – сказал юноша. – Бросали в меня землю горстями и гнилые манго.

Они прогнали меня с арены.

– О, такое, похоже, бывает со всеми тореро, – дружески сказал отец Себастьян. – Говорят, в вашем ремесле без этого не проживешь. Я уверен, что даже Оль Кордобес прошел через это…

– Может статься, по я-то ничего другого и не испытал, – проговорил юноша. – Никогда.

Со мной всегда только так. Я никуда не годен – вот в чем дело. И ничего не стою. Напрасно я изо всех сил рисковал… Талант – нет у меня таланта. Хотя…

Он почти угрожающе посмотрел на иезуита:

– Хотя я молился. Я так молил о том, чтобы получить талант. И ничего. Ничего так и не произошло. Стоит мне войти в кафе, как все насмехаются надо мной.

Если отец Себастьян чем и гордился, так это своим умением обуздывать приступы дурного настроения и вспышки своего голландского холерического темперамента, нисколько не подвластного возрасту. Но па этот раз не смог помешать себе взреветь глухим голосом, в котором, как всегда в таких случаях – удавалось ли ему сдержать раздражение или он поддавался ему, – сквозь испанскую речь прорвался голландский акцент.

– Молитва не сделка, – произнес он. – Она не приносит выгоды. Здесь тебе об этом много раз говорили. – Он немного смягчился: