Пожиратели логоса - [47]

— Оставь, это серьезно. Наверно, я плохо все объяснил. Или ты меня в психи зачислил, — Филя начал распаковывать одну из газетных стопок, которыми был завален его киоск.

— Так как же в искусстве без здоровой шизы? Без нее, родимой, только в попсу протиснуться можно. А что если я твое сочинение ксерану, и покажу кое-кому из описанных тобою «говноедов», — Жетон пил чай с какой-то китайской церемонностью — бумажные завалы притиснули его в угол киоска и мешали развернуться. Движения получались скованные и медленные ритуальные.

— Зачем это? Зачем им-то читать?

— Да кайф словлю. Меня ведь тоже комплексы самиздата хуже окопной вши заели. Для коммерции я авангард, для авангарда — попса, для попсы — урод накрученный, отстой. Горе от ума. (Глоток чая с присвистом) Дарование у меня природное и глубокое, с таким трудно вписаться в эклиптику «тела культуры». А у тебя талантик легкий и поверхностный (глоток и многозначительная пауза) — с ним жить можно. Ты их всех там нелицеприятно отразил, хотя и беспомощно, без профессионализма. Надо писать: «Пафос обнаружения разрывов в метафизике присутствия крайне важен для разработки основных категорий деконструкции и, следовательно, враждебен созиданию». Это звучит. (Отхлеб с шумом) А ты деликатничаешь по-стариковски — «гадят в цветнике». Зато, конечно, выражаешься доступно пониманию широких масс.

Ведь как формулируются два принципа массового чтива? Общеприятность и общепонятность. Если хочешь быть близок народу, потрудись соблюдать эти правила. Прочли, значит, Иван Иваныч или Пульхерия Ивановна не без удовольствия книжечку — все насквозь поняли. А если она ещё и закручена малость и подана как глубинное откровение чрезвычайно неординарного автора, то почувствовали себя широкие читатели сопричастным к тайному смыслу и высшей категории художественной элиты. Вот этой сопричастности с массами «говноеды» на дух не переносят и Перервина от всей души топчут — уж больно он широко доступный. И если не слишком-то общеприятный и программно непонятный — так ведь в этом для масс весь смак! Смрадный душок свидетельствует об изысканности деликатеса и в трапезе гурмана просто необходим. Без него слишком уж заурядно, как борщец со сметаной. Ты на ус то мотай, литератор. Ай, кипяточек остыл!

— Пишет Перервин здорово. И знаешь, он ведь и «Лолиту» написать мог бы. Только уже написана и приходится собственного дитятю под отморозка гримировать…

— Да никого он не гримирует! Таких и плодит. Это у него нутряное, природное. Так что я у тебя сочинение повзаимствую и братанам «говноедам», то бишь самым отвязным концептуалистам почитать дам. Нехай подивятся, яки соображения людям простым в голову приходят, — Жетон поднялся, тряхнув сооружение, положил руку на плечо Трошина и ободряюще встряхнул. — Чахлик ты невмерущий. Перевод с украинской мовы сечешь? — Кощей Бессмертный.

— И откуда только у людей оптимизм такой прет! — Филя вернул на место упавшие от сотрясения очки. — Почему-то мне кажется, что тебя мама в погреб с горилкой часто роняла. Ничего я тебе ксерануть не дам. Эта докладная записка, служебный материал для моего куратора. Того, за кем мы следили. Сдается мне, он должен понять. Если не поймет… — Трошин пожал плечами. Пойду к врачу.

25

В личной жизни Теофила как раз в эти дни случилось поворотное событие. Шел труженик печатного фронта на свиданку с Валюшей после недельного, наверно, перерыва. Торт нес и хризантемы голубые голландские все добро по бартеру за прессу полученное от «смежников».

Открыл дверь Валькиной квартиры своим ключом. Она не вышла как обычно на встречу, запахивая халатик. Не крикнула даже: «Заходи, я сейчас», хотя была дома и даже очень громко сморкалась в комнате. Филя вошел и соприкоснулся прямо тут, в семнадцатиметровой тесноте небогато убранной комнаты с высоким моментом истины. В пропахшей болезнями и немощью помещении, в свете пластиковой люстры «каскад» — всенародной роскоши восьмидесятых, Валентина рыдала над усопшей бывшей свекровью.

— Зинаида Михайловна сегодня ночью представилась. Обрядили уже с соседками, — она всхлипнула с новым чувством, поправляя крахмальную простыню, облекавшую отмучившееся тело до сложенных на груди с иконкой рук.

Филя увидел останки существа, о котором никогда не думал, как о существе одушевленном. Парализованная старуха, пропитавшая квартирку смрадом отмирающей плоти, заедавшая жизнь совсем чужой женщины своим безмолвным, обременительны и совершенно бессмысленным присутствием, ушла в мир иной. Что осталось от этой не очень-то плодоносной и удачливой жизни? Коленкоровая папка с фотографиями, раскиданными на круглом столе, прибранные для упокоения останки на кровати, чья-то мимолетная память?

Серое, остроносое, сморщенное лицо в обрамлении деревенской цветастой косынки, сложенные на груди иссохшие руки — узловатые пальцы, темные русла вспухших сосудов.

Валентина всхлипнула:

— Ой, мамоньки, она ж у меня одна родная была… И чего ж так жизнь устроена… Лечила, лечила всех… На Дальнем Востоке, когда муж там служил, потом здесь. Мужа, после войны всего насквозь больного и раненного, сама на гроши у дорогих специалистов выхаживала. И ни единого дня на бюллетени — работа, работа… Знаешь сколько зубов перелечила, сколько нервов воспаленных повыдергала, сколько боли успокоила? Думаю, если собрать всех — целый город выйдет. Пятьдесят лет у бормашины отстояла, а нищета нищетой. Левка все пропил и нас вот так оставил… А какой мальчонка забавный рос. — Она подошла к столу, взяла фотографию. — Тут он в школьном ансамбле на гитаре играет, худющий… А это мы в ЗАГСе… Смеются все, нарядные. У меня хала с шиньоном, модно было. В салоне по записи делала за три дня и без подушки спала, валик под шею свертывала, что бы не помять красоту-то…. Словно сто лет прошло… Ты умный, ты должен знать, почему так вышло? Почему так устроено? За что?