Поздняя птица - [11]

– Натка, ты куда? Постой, пугливая девка, постой! Она всегда тут сидит одна, – сказал старик. – Она тебя испугалась. Красивая девка.

– Нет уж, спасибо. Я одной сыт деликатно по горло. Хватит с меня. Такая была хорошая краля, прямо жалость после этого…

Месяц скрылся. Федор говорил, фыркая в воде, а старик глядел на него внимательно, сосредоточенно. Федор вылез из воды, оделся и сел рядом и закурил, и старик тоже закурил.

– У нас в детдоме один воспитатель говорил: надо сначала влюбить в себя девушку, то есть подойти к ней, а когда она того, втюрится, отойти. Вот тогда она будет любить тебя. И не страшно в таком случае ничего. Он так и называл это – «подойти, чтобы отойти». Вот как надо. Ты почему не женат?

– Так получилось. Пойдем домой?

Они молча встали и пошли.

– Видишь, Федя, – заговорил старик, касаясь его плеча и сильно затягиваясь папироской. – Видишь, Федя. – Он несколько раз повторил «видишь, Федя», как будто раздумывая, говорить или нет.

Воздух посвежел, задвигался. Там, где был месяц, забелело пятно, а сам месяц, спрятавшись за облака, крался куда-то в сторону, будто хотел вдруг оказаться с другой стороны неба. Старик постелил Федору на полу, сам лег на печке. Полежал немного и встал.

– Видишь, Федя, – сказал он. – Получилось так. Нехорошо вышло, но теперь, когда я прожил свое, думаю об этом по-другому.

Федор приподнялся, сел на постели и стал слушать.

– Я как, Федя, оглянусь назад, то что? А то, что вроде не могу понять, как я жил, и с жизни не могу спросить. Потому как вроде честно. А тогда думаю: а так ли? Вот в тридцать восьмом Иван Шебко, мой сгодок, покойник уже, взял мешок зерна. Я настоял, и его посадили, три года дали. Все по закону, а как это, хорошо али как? Изверг, кричала мне его жена, выродок, чтоб у тебя, у меня, мол, дети в страшных муках корчились! Я хорошо помню: изверг ты, душегуб! Их сродственники сейчас, чтоб здороваться со мною, нет. Вот так, Федя. А я-то делал для них лучше, я сам становился за плуг, сам пахал, сам все делал. Ни один председатель этого не делал, разве только Дмитрич Копылов, наш нонешний председатель. Он не стесняется этого.

– Ясное дело, – сказал Федор.

– Суд судом, а дальше что вышло. В Ниполках была такая Марья Сизова. Она мне так и сказала: «Ты, Гриша, дурак! Ты такой идейный, что и меня по своей глупости засадишь». И вышла замуж за тамошнего. А я сказал, когда спросили здесь у нас про нее, что утонула. Неудобно, вроде гордость заела. Она жила там, у нее детенки пошли. У меня никого. У нее муж, шесть деток, а у меня кто? Один я.

Старик замолчал, встал, прошелся по избе, постоял у окна и махнул, рукой, будто отгоняя какую-то навязчивую мысль.

– А в прошлом годе она померла, – подошел он к Федору. – Пошел я на похороны, как только узнал. На погосте народ стоит, говорят, а я в отдалении наблюдаю и плачу. Столько пережил, а вот взяла жалость. И думаю, дай зайду к ним домой, посмотрю хоть, как она жила.

Федор закурил, закурил и старик.

– Ну вот, пошел я к ним домой. Захожу, а там поминки. Как надо все. Ее муж, старик, хотя по годам и молод, подумал, что я нищий. «Че тебе?» – говорит. Я говорю, что хочу помянуть. «Это можно, – разрешил он, – это можно». Выпили, глянул я вокруг. Заговорили. Я говорю, знал ее, очень за ней хорошо думаю. А он мне: «Знаешь, померла она, бог нас простит, но я рад, я хоть отдохну от ее на старости лет, съела меня, стерва, потому как сил у меня больше не было. Дети у меня большие, внуков женил троих, мне не плохо. Я с ней, говорит, ни один день хорошо не прожил, все ругань, все скандал, а теперь хорошо». Оглядел я еще раз их дом. Дом как дом, чуть лучше, чем у меня. Повернул я к себе. Ну, иду я тогда домой, думаю, что вот такая жизнь получается нескладная у меня. Встретил Дмитрича, он подвез меня. «Где был?» – спрашивает. Отвечаю, что вот когда говорил, будто она утопла, было не так. «Не верю», – говорит. Я убеждать, а он одно: «Не верю». Всегда верил мне, а тут не поверил. Потому не поверил, что всегда верил. Получается так, что я соврал, а это правдой стало. Значит, ложь может стать правдой, а правда – ложью. В жизни, я думаю, никогда не надо выдумывать, Федя. Я соврал в тот раз, а теперь мучаюсь.. Мешок зерна – тоже мУка. И думаю, что мало я хорошего сделал. А многое, что ране казалось хорошим, оказалось плохим.

– Мучаешь сам себя.

– Хорошо сказать… Но хочешь, Федя, знать: самый страшный судья – ты сам.

Федор закурил снова. Его раньше как-то не волновало то, о чем говорил старик. Раньше, день назад, смотря на спокойного, безмятежного старика, думал, что жизнь у него, как и у всех начальников, была спокойной, кроткой, безмятежной, что, когда он председательствовал, его не мучили сомнения, ему было хорошо и спокойно.

VI

Весь день стояла жара. Пыль, поднятая автомобилями и тракторами, рыжей тучей висела над селом. Двери правления наглухо закрыты, но все равно у бухгалтера и экономиста на зубах хрустела пыль, и они молча, с отвращением выплевывали ее, полоскали рот водой.

А вечером подул порывистый ветер, понеслись по проселкам столбы смерчей, нахмурилась Боренька и заблестела нездоровым блеском.