Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1 - [318]
О том, что происходило за рамками опубликованного стенографического отчета этого совещания, подробно рассказал в своих мемуарах Яков Рапопорт, поведавший о том, как «разыгран был этот позорнейший спектакль»: конференция была закрытая, допуск по специальным приглашениям со строгим отбором участников, «так как ее собственные препараты, на которых она делала свои сногсшибательные выводы, демонстрировать было нельзя ввиду отсутствия в них даже ничтожных признаков профессионального мастерства», они были выполнены за нее другими. Излагать содержание докладов Рапопорт не стал: «Это был систематизированный бред, прикосновение к которому с элементарной научной требовательностью оставило бы от них только дым»[1059].
В пьесе же Снежинская, узнав, что на фронте погиб ее приемный сын-испанец, заявляет, что идет на дискуссию, как в бой, видя свою борьбу частью борьбы с фашизмом: «Он погиб за жизнь… Клянусь тебе, мой мальчик!.. Клянусь вам, мои сыновья!.. Русские, испанцы, чехи, поляки. Клянусь вам всем, кто не вернулся с поля боя. Я продолжу вашу борьбу за счастье людей!» Демонстрируемый в зале фильм о ее опытах, показывающих, как рождается жизнь, приводит ее научных оппонентов в ужас: «Видел, видел!.. Хотелось глаза закрыть… Это ведь приговор… И книга ее… истинно сказано: „Томов премногих тяжелей“…»
Что же видели противники Снежинской-Лепешинской на экране? То, что видела сама Лепешинская – «клетка, главная жизненная форма, не предсуществовала, а строилась на глазах. Она строилась с самого начала» – из доклетки, из рассеянного живого вещества. А сейчас, говоря словами ее биографа, «то, что видела исследовательница, могут видеть уже тысячи людей: засняты фильмы, показывающие, как желточный шарик обращается в подлинную клеточку, и клеточка делится, как полагается делиться клеточке, со сложными фигурами хромосом, появившихся в молодом ядре, хромосом, которые образовались на наших глазах!»[1060]. Говоря словами Рапопорта, они наблюдали «результаты грубых дефектов гистологической техники».
Один Кленов не сдается. Написав в Совет министров, он ждет оттуда поддержки. Полученный из Совмина пакет повергает его в ступор: это постановление о присуждении Снежинской Сталинской премии первой степени. Характерно, что решение состоялось, когда обсуждение открытия еще даже не закончилось: еще ученые не разобрались, а Сталинская премия Снежинской (вне обычной процедуры, как и Лепешинской) уже присуждена. Пьеса братьев Тур не только не уступает пафосом своему прототипу, но сама является частью «открытия» Лепешинской и образцом госромантизма, а главным героем пьесы является сама «жизнь в ее революционном развитии».
На Совещании в мае 1950 года выступал и Лысенко. Именно благодаря его поддержке стало возможным вознесение Лепешинской. Как заметил Рапопорт, «эти два „корифея“ нашли друг друга»[1061]. В «учении» Лепешинской Лысенко нашел «биологическое» обоснование своим теориям. Для него было очевидно, что «рожь может порождаться пшеницей, причем разные виды пшеницы могут порождать рожь. Те же самые виды пшеницы могут порождать ячмень. Рожь также может порождать пшеницу. Овес может порождать овсюг и т. д.»[1062]. Объяснение этим небывалым метаморфозам Лысенко и находил у Лепешинской: ее теории о том, что «клетки могут образовываться и не из клеток, помогают нам строить теорию превращения одних видов в другие». Лысенко полагал, что «например, клетка тела пшеничного растения превратилась в клетку тела ржи» благодаря тому, что, как показала Лепешинская,
в теле пшеничного растительного организма, при воздействии соответствующих условий жизни, зарождаются крупинки ржаного тела… Это происходит путем возникновения в недрах тела организма данного вида из вещества, не имеющего клеточной структуры, крупинок тела другого вида… Из них уже потом формируются клетки и зачатки другого вида. Вот что дает нам для разработки теории видообразования работа О. Б. Лепешинской[1063].
Стоит, однако, видеть в Лысенко и Лепешинской не только двух «подпиравших друг друга маниакальных невежд», но и два знаковых культурных феномена. Их биологические фантазии – неверифицируемые, требующие постоянной политико-идеологической подпитки и репрессивно-институциональных усилий, пафоса и экзальтации и материализующиеся исключительно дискурсивно и эстетически, – являются образцом госромантизма. В нем также действовали романтические гении-творцы (хотя и в советской аранжировке):
В прежние времена гении науки оставались обычно одиночками; самое большее (случай уже не вполне обычный) создавались научные школы (замечательные школы в русском естествознании!). Но никогда не могло зайти и речи о народности, о массовости науки. Это принципиально новое качество нашей науки, науки сталинской эпохи! Массовая, народная наука! Каким неведомым прежде могуществом наделена она![1064]
За этим нарративом уже маячит фантастический соцреалистический мир: «Как посмотришь, что вообще сравнить за рубежом, например, с советской сельскохозяйственной народной наукой? В „секреты“ ее (обеспечившие такие урожаи наших полей, каких не бывало за все восемь или десять тысяч лет, что человек обрабатывает землю) тщетно стараются проникнуть американцы. Они не понимают, что „секреты“ эти связаны с советским воздухом, в котором растет наша наука»
