Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1 - [317]
На заявление Квашнина о том, что лаборатория Снежинской «мешает науке» одна из ее учениц Полынцева с вызовом отвечает: «Устаревшей – да. И если понадобится, – мы сломаем ее вовсе». Главным аргументом в пользу открытий Снежинской является их революционность. При этом всеми вокруг деятельность Лепешинской, напротив, сравнивалась со средневековым знахарством. Сами идея «живого вещества», отказ от клеточной природы живых организмов и связанного с именем Вирхова понимания патологии как патологии клетки были отказом от научной медицины, уходом в эпоху «бластемы», рассуждений о «соках» организма и чуть ли не к Гиппократу. Это была вполне романтическая биология. Подобно тому как романтиков влекли готические руины, Лепешинскую влек Парацельс. Кленов обвиняет Снежинскую в том, что она «тянет науку вспять, в средневековье». Он не находит исторического оптимизма и романтики в трудах старой революционерки Снежинской, а она искренне верит, что это ее оппоненты «тянут науку вспять» и только она двигает ее вперед, о чем она и говорит своему научному оппоненту:
Снежинская. Да, я старый человек. Но жизнь человеческая измеряется не годами, а трудами. Сколько я знаю большевиков юных в семьдесят лет. Горячих и неугомонных, как в молодости. Поймите, Иван Куприянович, что предклеточный мир стучится к нам в двери, звонит во все звонки. Не я, так другой советский ученый изучит его законы; и гениальное предвидение Энгельса о доклеточных формах жизни двинет далеко вперед науку. Я отдаю должное многим вашим трудам, но никогда не примирюсь с вашими заблуждениями.
Квашнин. Дорогая Елена Николаевна, не взыщите за откровенность, но ведь вы занимаетесь преднаучной фантазией, не заслуживающей изучения. Проблема самозарождения жизни давным-давно осмеяна наукой. Заниматься ею неприлично, если хотите.
Пока старики обвиняют друг друга в мракобесии, дочь Снежинской заговорщически сообщает, что атаки на старую большевичку – «это глубоко продуманная тактика. Тактика научной борьбы профессора Кленова». И объясняет их оппозицию Снежинской «инстинктом самосохранения. Они боятся нас. Ведь если окажется, что мы правы, – значит, вся их жизнь, работа, книги станут бессмысленными. A слава, звания, даже дачи – незаслуженными». Понимание науки как пути к славе, а научной дискуссии как борьбы за дачи не только точно отражает культурный и этический профиль «талантливой научной молодежи», атакующей стариков-академиков, но и характер зрительского восприятия происходящего в пьесе. В конце концов, массовому зрителю и читателю борьба вокруг дач была куда понятнее борьбы вокруг непостижимого живого вещества. Они оказывались заодно с авторами и героями этих пьес, лишавших науку романтического ореола.
Конфликт достигает кульминации во время войны, когда в ходе эвакуации гибнет лаборатория Снежинской и ей нечем доказать правоту своих выводов. Она требует восстановления лаборатории. И когда Кленов объясняет ей, что «требовать сейчас восстановления лаборатории для ваших экспериментов… в такое время, когда гибнут наши близкие, наши сыновья, когда фашисты на Волге, – рука не подымается», Снежинская повышает градус актуальности своего открытия: «Именно потому, что речь идет о судьбе нашего государства, война не снимает наш спор, она его углубляет. Ведь догмы Вирхова – с теми, кто сегодня рвется к Сталинграду!» Реплику Квашнина о том, что это «ерунда! Мы не расисты! Что из того, что Вирхов немец? Мы не можем сбрасывать со счетов его великий труд», Снежинская отметает, используя вполне расистский аргумент: «Вы втискиваете русскую биологию в прусский мундир и хотите застегнуть его по горло на все пуговицы. Советской науке душно в этом мундире!» Кленов отвечает с иронией: «Лучше ходить в чужом платье, чем появляться в обществе, извините, в костюме Адама».
Снежинская же видит свое открытие совсем иначе – жемчужиной в короне советской науки. Ее пафос полон романтической экзальтации:
Снежинская. Мы создадим жизнь в ампуле! Создадим! Посмотрите, что делается вокруг в науке. В авиации вплотную подошли к сверхзвуковым скоростям. Хирурги оперируют на сердце. Наши физики вот-вот расщепят атом. Астрономы изучили флору Марса. Советские ученые открывают золотой век мировой науки. А у нас в биологии вы глушите обухом все новое ‹…› Я не Парацельс, а советский ученый и служу своей Родине. Вы погубили мою лабораторию, но у нас остался фильм, в котором сняты все наши эксперименты от начала до конца. Вы уничтожили мою лабораторию, но никто не может ампутировать мою мысль! (Берет со стола рукопись и поднимает ее.) Вот моя книга, которую я написала здесь. Это моя борьба с расизмом.
Кленов. Не убейте меня этой махиной.
Снежинская. Вас – нет. Но ваши взгляды – непременно. И именно этой книгой.
Кленов. Думаю, Елена Николаевна, что это будет не убийство, а самоубийство. Ваше.
Подобно Моисею со скрижалями, описывающими зарождение жизни, в руках, Снежинская потрясает в воздухе книгой «Происхождение клеток из живого вещества в организме». Война драматизирует сюжет. Снежинская получает поддержку от молодых ученых, которые повторяют ее опыты и убеждаются в ее правоте, массово отворачиваясь от своих учителей – сплошь ее противников. Надо полагать, что все они находят открытое ею живое вещество. Один из них даже решил отказаться от защищенной диссертации, поскольку понял правоту Снежинской-Лепешинской. В финале пьесы мы присутствуем на научном диспуте, где все поддерживают Снежинскую. Речь идет о реальном Совещании по проблеме живого вещества и развития клеток 22–24 мая 1950 года, короновавшем Лепешинскую
