Пойти в политику и вернуться - [55]

Мы с Павлом через такое вместе прошли, что даже удивительно, как сохранили хорошие отношения. О Чечне никогда не вспоминали. До самой его смерти. Павел тяжело переживал отставку. Он был привязан к Ельцину, да и Ельцин к нему тоже. Павел это знал и часто вел себя по отношению к президенту панибратски. Мог подшофе прийти, мог расстегнутым ходить. Он был высокий, крупный, решительный, Борис Николаевич таких любил. После отставки, правда, вообще перестал с ним общаться. Павел чувствовал себя потерянным. Его пристроили в Росвооружение, а потом и оттуда уволили. Выкинули – и все. Он был в плохом состоянии.

Я к нему приезжал пару раз. Он готовился к 65-летию, но тут какая-то болезнь, сгорел буквально за три недели. Грачёв был бы хорошим первым замом министра обороны, как и Рохлин, а министр обороны из него не получился. Хотя Ельцин и называл его «лучшим министром обороны всех времен и народов». Все-таки министром обороны должен быть политик. А Павел был воякой.

Практически весь январь я оставался в Моздоке, выезжая оттуда в Грозный. До 14 января мы выбирались на передовую с Николаем Егоровым. К нам присоединялся Саламбек Хаджиев, он тогда возглавил правительство национального возрождения Чечни, которое находилось в оппозиции Дудаеву. Пешком, в резиновых сапогах ходил с нами по городу. Помню, как пошел посмотреть на разрушенное здание своего Института нефти и газа, он был его директором. В этих условиях он уже начал заниматься налаживанием работы правительства.

Часто заезжал на командный пункт Рохлина. Лёва Рохлин лучше всех воевал. Там же, у Рохлина, мы встретились с Куликовым. Рохлин в полевой форме, а Анатолий Сергеевич – как теперь говорят, в костюме космонавта. Я ему даже постучал по шлему: «Ты чего как чучело оделся?» Посмеялись. Я тогда носил теплую куртку, которую подарили танкисты, и обязательно генеральскую фуражку. Масхадов мне потом говорил, что это у них вызывало уважение: «Вы не прятались за солдатскую шапку». Надо сказать, что многие генералы тогда носили солдатские шапки без кокард.

В конце января Куликов был назначен на место командующего объединенной группировкой вместо Квашнина. К операции подключились внутренние войска. Постепенно ситуация стала улучшаться, но бои в районе Грозного продолжались до конца февраля.

Самое страшное, что я видел в Грозном, – это русские люди, которые вышли нам навстречу с белыми флагами. Стыд же какой… Они не помощи от нас ждали, а шли сдаваться в плен. Никогда не смогу этого забыть.

В эти первые два месяца войны было много необъяснимого. Почему военные так и не смогли взять Грозный в кольцо? Почему российская авиация успешно уничтожала спальные районы Грозного, где жили преимущественно русские, а поселок Катаяма, где находился дом Дудаева, стоял целехонький? Почему наши бомбы не попадали по президентскому дворцу? Был момент, когда мы с помощью расставленных там «маячков» засекли совещание в бункере Дудаева, передали информацию военным. И что? Они сбросили глубинную бомбу и промазали. Я даже не выдержал и сказал командующему ВВС Петру Дейнекину: «Ваши летчики что, сочувствуют чеченским коллегам?» Пришлось тогда прямо доложить об этом президенту. Вопросов было слишком много – а ответов на них нет до сих пор.

С небольшими перерывами на поездки в Москву я пробыл в Моздоке дольше всех. Грачёв с Ериным уехали в начале января. Старый Новый год мы отмечали с Егоровым. Он к тому времени чувствовал себя совсем плохо, задыхался. Диагностировали пневмонию. Утром я позвонил Борису Николаевичу: «Надо Егорова отозвать. Он умрет тут». Я оставался «на плотине» до 21 января.

А 14 января я проводил в Москву Егорова и поехал на встречу с местными жителями в станицу Шелковскую. Сели в поезд. На подъезде к станице люди перекрыли дорогу. В поезд заскочил глава администрации, я впервые увидел рыжего чеченца. Несмотря на всю сложность ситуации, не удержался сказал: «Надо же, рыжий чеченец». – «Рыжие и есть настоящие чеченцы», – ответил он мне. Такой вот странный разговор, когда жизнь, возможно, висела на волоске. «Уезжайте немедленно, вам туда нельзя», – сказал мне этот человек. Но как? Уехать значило струсить. «Почему это нельзя? Я на своей земле. Никуда не поеду». Он буквально ошалел, не ожидал, видимо, от меня этого. Выхожу – вижу, толпа. И эта толпа тут же начинает вокруг меня сжиматься. Боялся, что меня разорвут на части. И даже успел подумать: значит, будут хоронить в закрытом гробу… Чего только в голову не лезет, когда понимаешь, что смерть – вот она, совсем рядом. Начинаю разговаривать. Чтобы меня лучше слышали, забираюсь на пригорок. Вообще мишень! Толпа требует: «Скажи про Ельцина». Отвечаю: «Про Ельцина говорить не будем, а вот про восстановление мирной жизни готов. Сколько у вас убитых, раненых, сколько домов разрушено? Я приехал, чтобы с вами поговорить и доложить руководству страны». Потом спустился вниз, и толпа начала меня окружать. Спас меня старик – как сейчас помню, в папахе с белой ленточкой. Сказал мне на ухо: «Сынок, уходи, только не торопись, спокойно. Ты никого не боишься, идешь медленно». И я пошел. И ушел. Страха не было, было какое-то чувство, не знаю, как назвать… Так бывает, когда очень устаешь. Я понимаю, как люди ощущали себя во время войны – в какой-то момент исчезали все чувства, и становилось все равно.