Пойти в политику и вернуться - [14]

Обычные местные люди, независимо от национальности, относились к нам спокойно, без напряжения. Приходилось общаться и с азербайджанцами, и с армянами. Я ходил в форме, говорил по-русски – и никогда не чувствовал на себе косых взглядов. С местными чиновниками тоже находил общий язык. В хозяйственные и бытовые дела старался не лезть, но, честно говоря, заниматься приходилось всем. Пришла, например, как-то на прием женщина, жалуется, что в роддом берут только за взятку, а у нее денег нет. Азербайджанка, между прочим, никакой национальной подоплеки. Ну что мне ее, отправить к местным властям разбираться? Неудобно как-то беременную женщину по кабинетам гонять. Позвонил главврачу, дал по мозгам.

Бытовые условия были тяжелые. Антисанитария в городе страшная, вода отвратительная, проблемы с канализацией. Когда вернулся в Москву, выяснилось, что перенес гепатит. И даже не заметил. Когда работаешь без выходных, спишь по 3–4 часа в сутки плюс нервное напряжение, к себе не прислушиваешься. Ну что-то заболело, где-то кольнуло – не до того.

Жили в Доме культуры имени Кирова. Курсанты спали на полу – матрасы для них побросали в кинозале. У офицеров был отдельный закуток с раскладушками. И один туалет на всех. Баня для курсантов – раз в десять дней, чаще не получалось. Договорились с местной властью, закрывали на 3–4 часа городскую баню, чтобы ребята могли помыться. Офицеры ходили в баню местной психиатрической больницы, она находилась в поселке Маштаги. Кстати, отличная была баня.

В Баку мы с курсантами пробыли три месяца – с ноября по январь. Разгар учебного года. Надо было как-то выкручиваться и по мере возможностей выстраивать учебный процесс. Проводил лекции, семинары, даже зачеты и экзамены принимал. Вот только двоек и троек не ставил. Это было бы как-то совсем не по-людски. Обычно собирались по вечерам в том же Доме культуры, где жили. Обстановка была неформальной – да и какой она могла быть в условиях, близких к боевым? Я уже довольно много времени провел в архивах, которые начали открываться, и, не думая о возможных последствиях, пересказывал курсантам то, что узнал о нашем недавнем прошлом. По меркам того времени это называлось антисоветчиной. Говорили об истории, но все время перескакивали на то, что происходит вокруг нас. Меня спрашивали, почему власть ничего не делала, чтобы предупредить конфликт, почему местные партийные начальники так беспомощны… Я не морочил им голову, а говорил то, что думаю. Мы вообще уже себя не сдерживали в разговорах. В той же бане за рюмкой говорили с товарищами и о том, что видели, и о том, о чем могли только догадываться. В выражениях не стеснялись. Время было уже такое, что никаких доносов никто не боялся. Хотя в любую горячую точку с нами командировали офицера особого отдела училища. Мы над ним посмеивались: что, много агентов завербовал? Вот бы мне тогда кто-нибудь сказал, что всего через два года я сам стану чекистом, а потом и директором ФСБ.

Не скажу, что к Новому году нам удалось радикально улучшить ситуацию, но она точно не ухудшалась. Обострение началось в январе 1990 года. На площади перед зданием ЦК республики шел непрекращающийся митинг, страсти накалялись день ото дня, пошли разговоры об объявлении чрезвычайного положения и вводе войск, и это еще больше обостряло ситуацию. Ближе к середине января в Баку прилетел председатель Совета Союза Верховного Совета СССР Евгений Примаков – человек из ближайшего окружения Горбачёва. Город встретил его, мягко говоря, без энтузиазма. Но Евгений Максимович был человеком нетрусливым и решил выйти к митингующим. Начал говорить. Его резко оборвали. Толпа двинулась на него – чудом удалось увести его с площади. Это был для меня урок: пытаться договориться с толпой – бессмысленно и опасно. Не надо и пробовать. Понимание этого мне потом очень пригодилось в Чечне.

На этой же площади и я впервые оказался среди воинственно настроенных людей. Такого опыта у меня еще не было. Но планировалась операция по выдавливанию протестующих с площади, и мы, офицеры МВД, должны были попытаться уговорить людей уйти добровольно. На площади, которая была окружена нашими курсантами, уже были разбиты палатки, приходилось заходить внутрь, разговаривать, убеждать. Люди вели себя недружелюбно, но особой агрессии не проявляли. Надо сказать, что здесь я никогда с оружием не ходил. В форме – да, с оружием – нет. В такой ситуации люди должны видеть, что ты пришел разговаривать, а не убивать. Это первое. Второе – если оружие в руках, то это всегда непредсказуемость. Если ты вытащил пистолет, надо стрелять, это правило военного человека. А если ты ошибочно оценил ситуацию? Поэтому я с оружием и в Чечне не ходил. И это все знали. Хотя стрелял я неплохо, причем из разных видов оружия – даже из гранатомета. В Баку меня обычно сопровождал солдатик с автоматом, и это в каком-то смысле было страховкой, хотя скорее психологической, чем реальной. Оружие он ни разу в ход не пустил.

Уговорить людей уйти с площади нам не удалось. Пришлось аккуратно выдавливать. И выдавили. Спокойно, профессионально, без водометов и слезоточивого газа. Включили прожекторы, использовали громкоговорители, образовали коридор… Любопытная деталь: вместе с людьми с площади уходили десятки баранов, митингующие уже обросли бытом. Я и сегодня уверен, что, если бы тогда сделали ставку на внутренние войска, все бы постепенно успокоилось. Но в Москве решили иначе. И 15 января было принято решение о вводе в Баку армии. На мой взгляд, это было большой ошибкой.