Поймай падающую звезду - [7]

И в самый разгар приготовлений к встрече с Дедом Морозом Аля снова вернулась. Она вошла в дом без звонка, без стука, ведь это был ее дом, поставила на пол в крохотной прихожей две большие сумки, которые на мгновение показались похожими на двух слонов в переполненном троллейбусе номер пятнадцать, тогда по Новому Белграду еще колесили троллейбусы, и сказала, не задумываясь, без каких-либо комментариев и подробных объяснений:

— Вот, я приехала.

Мы с мамой переглянулись. Аля попросила меня, довольно растерянного, помочь ей отнести сумки в нашу комнату. Именно так она и сказала, «в нашу комнату», и следующие два года, в течение которых я никак не мог решить, куда поступать, а мама постоянно болела, мне пришлось делить ее с молодой, по-прежнему красивой, очень аккуратной женщиной, моей сводной сестрой Алей, преподавательницей сольфеджио в музыкальной школе. Я всегда завидовал, что слух у нее лучше, чем у меня. Когда кто-нибудь ударял по клавише рояля, Аля сразу говорила: «Это соль». Или: «Это си-бемоль».

А мне на ухо слон наступил, один из тех, из троллейбуса, но я очень люблю музыку, и как любой бесталанный поклонник этого вида искусства не могу продемонстрировать ничего другого, кроме немого восхищения по отношению к тому, кто в состоянии верно пропеть детскую песенку.

Прошли и эти два года, и наконец я, все это время выбиравший между правом и теорией музыки, ведь всем бесталанным неизбежно достается лишь теория, определился и выбрал программу занятий более эротичную, связанную с преступлением и наказанием. Сегодня я, поклонник «The Ramons» и «Sex pistols», в черном костюме и при галстуке, с дипломатом в руке, тружусь в процветающей адвокатской конторе. Услышав, что Аля в третий раз выходит замуж, я только пожал плечами, что ж, рано или поздно это должно было снова произойти, особых эмоций новость у меня не вызвала, а мама, уже серьезно больная и измученная операциями, только сочувственно прошептала:

— Главное, чтобы она была счастлива, что поделаешь, ошибиться может каждый. Вот так и у меня получилось с твоим отцом, но ничего страшного, зато у меня есть ты. В любом зле всегда кроется и что-то полезное или красивое, вот, например, чем была бы Европа без наполеоновских войн. Да и не так уж это много — три раза, ее проблема в том, что она слишком красива и не умеет любить никого, кроме самой себя, но уж в третий-то раз, пожалуй, все будет в порядке. Всем известно, Бог любит троицу.

Да мы уже и привыкли, да, сначала радовались, потом ворчали, слегка, потом вместе с Алей страдали, тоже слегка, потом нам стало смешно, а под конец мы просто привыкли. Я уже говорил, Аля была волшебницей. Все ее замужества проходили как по маслу. Она никогда долго не раздумывала. Влюблялась, охватит ли ее «любовный трепет» или кто-то обратит внимание на ее красоту, как тут остаться равнодушной, такое приятно слышать даже тогда, когда это неправда. Но если говорить о ней, то это была правда в кубе. И тут она решалась. А стоило ей решиться, не успеешь глазом моргнуть — уже замужем.

Потом пришла зима, одна из самых страшных, какие я помню, деревья в новобелградских парках трещали от холода. Мама умерла. Две недели ее тело держали в холодильнике, в морге, на Новобежанийском кладбище земля смерзлась так, что могилы не копали. По прошествии этих пятнадцати коматозных дней, когда я ходил, как лунатик, холода наконец ослабли и дирекция кладбища сообщила, что восстановлен обычный порядок работы. Помню толпы на дорожках, очередь перед кладбищенской часовней, в те дни много непогребенных ждали своего часа. На маминых похоронах была Аля, ее третий муж, несколько знакомых с мамой старушек из нашего подъезда и я. Шел ледяной дождь, на земле он тут же превращался в тонкую ледяную корку. Когда могильщики, все как один с лицами красными от мороза и влитого в себя алкоголя, закончили свое дело, мы с Алей и ее мужем пошли на парковку. Они подвезли меня до дома по закованным в лед улицам, не захотев немного посидеть со мной в нашей квартире, хотя так полагается. В другой раз, сказали они, смотри какая погода, а нам до дома ехать несколько часов.

И вот так, когда все закончилось, я остался один. Я сидел в нашей с Алей комнате, траурно одетый, в полной темноте, и смотрел в окно, вниз, на широкий опустевший проспект, похожий на заледеневшую реку. Дождь тем временем превратился в густой липкий снег, который валил так, как будто начинался ледниковый период. И я думал, что он покроет все, и мою боль тоже.

Когда умирает кто-то близкий, время останавливается, стремится вернуться назад, и картины прошлого заполоняют сознание. Прошлое ужасно, оно постоянно возвращается в виде боли, оно ужасно настолько, что почти парализует ужас настоящего. Не могу сказать, что хуже — прошлое, это гнездо с клубком всех страданий, которые не может излечить никакое время, даже если живешь, как черепаха, медленно и долго, или настоящее, в котором снова проживаешь все полученные травмы, проживаешь их в худшем из всех возможных мест — в голове, в мыслях, к тому же постоянно пополняя их всё новыми. И я больше ничего не жду, потому что любое ожидание заканчивается новой болью. А в особенности я ничего больше не жду от людей. Я вовсе никакой не мизантроп, а уж тем более не женоненавистник, в моей жизни было вполне достаточно и мужчин, и женщин, которых я любил и которые любили меня. Вот, Аля по-прежнему меня любит, я в этом уверен, так же как и я люблю ее, и все-таки, я не могу сказать, что знаю, что такое любовь. Что, в общем-то, не так уж и важно, важно, что я ее чувствую. И чувствовал, действительно чувствовал.