Повторить Нельзя Любить - [19]

Как в следующей истории.

Прощение

В субботу вечером Мила решила простить мать. Этот поступок представлялся ей долгожданным мостиком, по которому можно — раз! — и перейти в реальность, в которой можно быть взрослой. Пить чай, когда и с кем хочешь. Воспитывать собаку, как считаешь нужным. Закрыть своим ключом двери квартиры и избавится от липкого ожидания «а вдруг придет мама?!».

Детский погребок прошлого Милы хранил множество воспоминаний — сладких и горьких. Среди последних были несколько особо невыносимых, прикосновение к которым наполняло злостью и затеняло сладкие воспоминания, делая их какими-то нереальными.

Мила не могла простить матери превращение в старуху. Это было несправедливо и противно. Молодая красивая мама из детства была реальнее — при телефонном разговоре Мила, закрыв глаза, представляла ее той самой. Это было легче, нежели видеть стареющую женщину, чьи попытки выглядеть молодо, лишь подчеркивали необратимость старости.

Отзывалась тоскливой болью история брошенности, когда мать в раннем детстве оставила дочь своим старым родителям на пять лет. Вопрос «как ты могла маа-маа?!» застыл каким-то вечным немым криком.

Мила ненавидела тотальный контроль за своей жизнью. Год назад мать развела их с первым мужем, спровоцировав своими нашептываниями жуткий конфликт и болезненный разрыв отношений с интересным и самоуверенным актером, который «шел в гору». Так Мила осталась одна. Взамен мать подарила ей квартиру, ключи от которой оставила и себе. И почти каждый день «забегала навестить» родную несчастную дочь, «жизнь которой не складывается».

Мать звонила по нескольку раз на дню с намозоленным вопросом «что ты и где ты?». Могла остаться ночевать, затевая долгие ночные разговоры, где ужасалась страшным проблемам, которые скрывает от нее дочь, а Мила успокаивала и доказывала, что это не так и все у нее, Милы, будет хорошо. «Ну как же хорошо, — сомневалась мать, — если вдруг работу потеряешь и нормального мужика не найдешь — кому нужна будешь, кроме матери родной?» Но под конец милостиво соглашалась, — «но ты ведь у меня умница, вот какая красивая, только ничего не скрывай от меня и не лги», — и засыпала.

Каждый раз Миле приходилось преодолевать и прятать непонятный страх перед матерью, природу которого не могла понять. Прятать за улыбкой, вежливым «добрым утром и вечером», балансируя между жаром заискивания и холодом презрения, выискивая редкую точку искренности, которая все чаще и чаще пропадала. Приходилось делать вид.

То, что мать принимала эту тошнотворную игру с довольным чопорным видом, не замечая насилия дочери над собой, сильно злило и опустошало душу. Периодически приходила мысль о том, «а ведь ей уже… и когда же она…», — но ужасаясь, Мила гнала эту мысль прочь.

Как-то, острый на язык, коллега спросил ее — «где твое либидо?», — подведя ее к зеркалу. Тогда Милу прошибло — в зеркале она увидела мать. И это ужаснуло ее, тем более что в глубине души Мила считала мать неудачницей, не в пример себе. Мать всю жизнь проработала в местном ЖЭКе, заместителем директора. Мила пела в оперной труппе, зарплата правда оставляла желать лучшего. Круг общения, вкус сцены и зрительного зала кружил голову и вызывал желание творить, но оно быстро обнулялось. После визитов матери, нужно сделать усилие, чтобы вспомнить себя и свои мечты. Иногда Мила ловила себя на слепом раздражении, переходящем в жертвенный скулеж. Ей стало доставлять удовольствие припоминать обидные моменты из жизни и тихо ненавидеть мать и больше ничего не делать, устало засыпая у телевизора.

Устав от страха, ненависти и скулежа, Мила решила что-то изменить в своем отношении к матери. Это случилось после вечернего разговора со старой подругой, у которой скоропостижно погибла мать, скромная и добрая душа. Подруга со слезами сетовала, что не успела сделать и сказать многое той, которая согревала ее, не требуя ничего взамен.

После этого разговора вспомнилось много того, что казалось нереальным. Моменты из прошлого, которые ностальгически согревали сердце. Когда мама по выходным приходила к родителям, на попечение которых оставила дочку, в ее сумке всегда были вкусности. Затем они ставили чай и вдвоем садились у телевизора смотреть сериалы с печенькой и колбасой. Мама накидывала теплый плед, обнимала, и дочь просто растворялась в ней. Бывало, они засыпали так, под бубнящий и пульсирующий голубой свет, на толстом старом ковре, среди подушек.

Иногда, мама брала ее на работу, и дочка сидела на высоком стуле за массивным черным столом с вычурной старой резьбой и резными львиными лапами-ножками, выдвигая замысловатые ящички с бумагами, разглядывая таинственные вензеля на его канте. Говорили, что этот стол — трофей из победного Берлина. И то, что именно за этим столом работает мама, наполняло Милу гордостью и придавало взгляду начальственное выражение.

Вспомнилось, как мама шила ей платье на выпускной — и в зеркале Мила увидела себя совсем другой в этом платье. Запомнился взгляд мамы в зеркале — удивительно теплый, с оттенком непонятной грусти. Тогда мама отвела глаза и Мила увидела, что та плачет. Эти слезы как-то запали в душу, но с той поры Мила старалась одеваться неброско, словно скрывая что-то.