Повстанцы - [25]

— Кто обучил? — словно удивился Акелайтис. — А такая же матушка-старушка, как и вы. С колыбели, с юных дней я иначе и не разговаривал, как по-литовски.

Крестьяне внимательно слушали. Акелайтис повысил голос:

— Выйдя в люди, научился я по-польски, по-русски, по-немецки и по-французски, знаю итальянский, латинский и греческий, но, поверьте, для меня нет другого такого прекрасного языка, как литовский. Я всем это говорю. В позапрошлом году написал об этом в одной польской газете.

Странным казалось крепостным, что барин так славословит их язык. Пятрасу было приятно это слушать, у, него даже глаза разгорелись. Акелайтис продолжал:

— Не я одни так полагаю. Есть немало ученых, восхваляющих наш прекрасный язык, есть и люди, много написавшие по-литовски. В позапрошлом году я гостил в поместье Свирлаукис у пана Смуглевича. Проживал там вместе с нами и Симанас Даукантас, шестидесятипятилетний старичок. Ему для здоровья нужна легкая работа — побольше движения. Так он, бывало, дровишек на растопку расколет, хворост порубит, на огороде покопается, пугала мастерит, чтоб воробьев от конопли отгонять… Но очень ученый. Много книг сочинил — и все по-нашему. Твердо решил ни на каком другом языке не писать, только по-литовски. А как чудесно он описывает прошлое Литвы, ее борьбу против супостатов, нравы древних литовцев! Какие тогда в Литве росли леса! Была она вольным краем. Не знали тогда ни чужеземных губернаторов, ни становых, ни жандармов.

— Пятрас! — вдруг вспомнил паныч. — Я видел у тебя на полке эту книгу — "Нравы древних литовцев".

— Да, — подтвердил Пятрас, — но там сказано: книгу эту сочинил по древним писаниям Иокубас. Лаукис.

Паныч усмехнулся.

— Это и есть господин Даукантас. Он по-всякому себя величает, когда книжки издает: и Лаукисом, и Шауклисом, и Гирдянисом, и Рагуолисом, и Вайнейкисом, и Девинакисом, и еще иначе. Видите ли, Даукантас славы не ищет, а, наверно, хочет, чтоб люди думали, будто литовских писателей много, а не он один. Хитер этот господин Симанас — настоящий жемайтис!

— Кроме того, — сказал Акелайтис, понижая голос, — господин Даукантас долго служил в канцелярии царского правителя. А царская власть очень не любит тех, кто по-литовски пишет и книги издает. Потому-то Даукантас и скрывался под разными фамилиями. Царь даже не позволяет литовскую газету печатать.

— Вишь ты, — заметил Бальсис, — не только нам, крепостным, достается. Паны тоже должны прятаться, коли по-литовски пишут. А хорошо бы и газетку по-литовски почитать, и детей в школу отправить.

Но Акелайтис молчал, унесясь куда-то мыслями. Прислонившись к изгороди и откинув голову, он, казалось, упивался покоем этого светлого весеннего дня и солнечным теплом, ласкавшим лицо. На молодых вишнях чирикали воробьи, непрерывно сновали ласточки, за воротами на придорожном яворе каркали вороны, стрекотали сороки и возле повешенного Микутисом скворечника глухо бормотали скворцы.

Внезапно что-то мелькнуло над головами, и в огромное гнездо, торчавшее, как стог, на стрехе сеновала, широко распластав крылья, опустился аист. Птица вытянула шею, закинула на спину свой длинный клюв и радостно заклекотала, словно приветствуя свое жилье и всех собравшихся.

Блаженная улыбка засветилась на лице Акелайтиса, и он, взмахнув рукой, чеканя слова, начал:

Стая ворон и сорок, кроты и выводки мышьи,

Даже упрямые совы тепло весеннее хвалят…

Аист явился из странствий с гурьбой веселых соседей

И, на высоком коньке примостясь, пощелкивал клювом[2].

— Ах, чудесную картину весны и всей нашей природы нарисовал Кристионас Донелайтис! Жил сто лет назад такой чудаковатый пастор, большой друг и заступник крепостных. Воспел в стихах их труды, все их житье-бытье. Недавно, живя у пана Кудревича в Сурвилишкисе, я перевел на польский язык "Времена года" Донелайтиса, чтоб и поляков познакомить с этими изумительными описаниями. Многие места знаю на память. Послушайте только.

Он прислонился к забору, поднял голову, восхищенно окинул небо, поля, видневшиеся за гумном, и снова широко взмахнул правой рукой:

Солнышко всходит все выше и, в небе подолгу стоя,

Землю теплом насыщает и травам велит подняться.

Только с погожими днями нас вновь труды одолеют:

Время пришло спозаранья на барщину людям тащиться..

И еще не одну строфу прочел он крестьянам из творения великого певца обездоленных, а они слушали и дивились — так давно и так далеко от них жил этот священник, да еще и не католик, а угадал труды, беды и заботы их, крестьян деревни Шиленай. Не один мужчина был растроган, а женщины — те краешком передника смахивали слезы, когда паныч декламировал:

Знаешь ведь, брат, каково в солнцепек на поле открытом —

Жаркого пота ручьи по спине натруженной льются.

Тут и проклятое брюхо тебе докучать начинает —

Нужно, кажись, каждодневно и в брюхо что-нибудь сунуть.

Чем же бедняк-горемыка насытится, чем прохладится,

Если в его узелке лишь корки да сыр пересохший?

Сядет, вконец изможденный, сгрызет он черствые крохи.

После почувствует жажду несносную, только опять же

Нечем ее залить, ведь браги никто не предложит!

Вот и пускается с горя он к первой попавшейся луже,