Повстанцы - [116]

Мацкявичюс удивился:

— Скродская с Пянкой? А отец?

— Его пан Сурвила не приглашал.

— И дочь поедет без отца? — изумлялся ксендз.

— Думаю, что с Пянкой.

— Но ведь это не вяжется с панским этикетом!

Шляхтич ехидно усмехнулся:

— Молодежь теперь увлечена демократическими идеями и не очень считается с этикетом. А, кроме того, насколько мне известно, молодой Сурвила привлекает панну Ядвигу не одними только политическими новостями.

— О, занятные вещи вы мне рассказываете! — воскликнул Мацкявичюс. — Коли так, то Скродского ждут большие потрясения.

— Действительно, ксендз, — поддакнул шляхтич. — Дочка, как мне передавали, упорно сокрушает отцовское упрямство вкупе с его традициями.

Со Скродских разговор перешел на багинских крестьян и их отношения с паном. Мацкявичюс рассказал Дымше, что поселил Пятраса Бальсиса у дяди в Лидишкес, потом выразил тревогу за судьбу Пранайтиса и Дзидаса Моркуса.

— За Бальсиса не боюсь, — говорил ксендз. — Этот малый не только смел, но и разумен. А те двое — уж и сам не знаю! Пранайтис сдуру связался с разбойниками. Ну, пугнет он одного-двух панов, даже, скажем, отомстит Скродскому, укокошит пана или спалит имение — что проку? Только полицию и жандармов взбудоражит. Надо было его приструнить, пан Дымша, коли вы об этом знали.

Но шляхтич уверял, что представления не имел о замыслах Пранайтиса. Тот пришел к нему назавтра после расправы в Шиленай, до вечера пролежал на сеновале, а затемно простился и сказал, что идет под Бетигалу к какому-то Гугису, который обещал ему порох.

— Просто удивительно, что иногда может выйти из простого деревенского парня, — рассуждал Дымша. — Взять хоть Пранайтиса. Ведь это не простой разбойник. У него — своя идея, у него цель пошире, чем личная месть за любимую девушку.

— Любая несправедливость, обида, страдание порождают такую идею, — согласился Мацкявичюс. — Жаль только, что она часто не дорастает до осознания общего положения. В Жемайтии, я слышал, прогремел разбойник Блинда, еще почище нашего Пранайтиса. Люди называют его "уравнителем света". У того тоже — идея. А скорее всего, и тот, и другой погибнут без всякой пользы. Их идеи — только крохотные зародыши.

— А может, ксендз, другие вырастят из них могучие всходы?

— Разумная мысль, господин Дымша, — одобрил Мацкявичюс. — Мы и должны это сделать. Время теперь благоприятствует созреванию больших идей. Поищем же их в сердцах обездоленных и страждущих.

Минуту ехали молча. Заговорил Мацкявичюс:

— А что же с третьим забиякой, багинским крепостным Дзидасом Моркусом?

— Этого я сплавил еще подальше, чем вы Бальсиса, только в другую сторону. Недалеко от Биржай есть фольварк Данюнай шляхтича Немезия Анусавнчюса. Прошлым летом я там побывал. Прекрасные люди! Познакомился с племянником Немезия — Юлием, землемером. Горячий мужчина. Еще молодой, лет тридцати. Пашет по-литовски стихи, как Акелевич, и ненавидит царскую власть. Если начнется восстание, непременно примкнет. Для Моркуса там самое подходящее место. Я его туда рекомендовал.

— Отлично поступили, господин Дымша, — похвалил Мацкявичюс. — Нужно держать связь со всеми хорошими людьми. Наступит время, когда нам понадобится их помощь. Весной я побывал в родной деревне, объехал немалую часть Жемайтии и очень этим доволен. Встретился с Брониславом Пуцевичем, студентом Киевского университета. Деятельный малый. У него есть дела с клайпедской типографией. Он мне кое-что передал для Акелевича. А где теперь этот Акелевич?

— Недавно устроился секретарем у мирового посредника Кудревича. Но и там не безопасно. Акелевич почуял, что жандармы опять про него разнюхивают. Думаю, сегодня непременно застанем его у Сурвилы.

Дорога свернула на поля поместья Клявай. Рожь была уже свезена. Местами стояли несжатые яровые, с их севом опоздали. Под легким ветром по белесому ячменному полю медленно колыхались спокойные зеленовато-желтые волны. Зеленели посевы льна и картофеля.

Въехав в деревню, оба путника принялись разглядывать постройки, дворы, рабочую утварь.

Да, не сравнить с житьем багинских барщинников! Тут многое напоминает Лидишкес, хотя и нет особой зажиточности. Постройки старинные, много курных изб, но дворы содержатся в порядке, кое-где у навеса сверкают лемеха, лежат бороны с железными зубьями.

Мацкявичюса многие узнали. Мужики хватались за картузы, бабы кланялись. Увидев в воротах двух крестьян — одного постарше, другого совсем молодого, — Мацкявичюс осадил лошадь.

— Доброго здоровья, — обратился к ним ксендз. — Хорош ли в нынешнем году урожай?

— Неплох, ксендз, — ответил тот, что постарше. — Вот со льном еще — как сказать! Опоздали посеять.

— Родится лен?

— Ничего себе. А иной год так и совсем хорошо.

— Сами пользуетесь?

— Часть для себя оставляем, остальное в Ригу везем.

— А есть ли расчет так далеко возить?

— А как же! Правда, несколько дней пропадает и хлопот немало, да осенью времени хватает. Доберешься до Шяуляй, а там уже все равно что в Риге. Кати себе по шоссейной. А привезешь полную шапку целковых. Есть чем оброк уплатить.

Внимательно расспрашивал Мацкявичюс, что они еще сбывают, чем деньги выколачивают. Продают и зерно. Хлеб в прошлом году подорожал, а в нынешнем, слышишь, еще подскочит. Вишь, войска понагнали, да и для Пруссии закупают.