Повседневная жизнь в замках Луары в эпоху Возрождения - [90]

Напрасно постоянство так долго мы хранили,

Взамен за нашу верность не видя ничего,

Мы прямо здесь покаемся и этот мир покинем.

Потом, собравшись все вместе, они принимают неожиданное решение:

Нет, постойте, несправедливо так поступать:

За ошибки другого сносить наказанье,

И теперь на любовь будет разум влиять.

Потом они быстро выходят, но почти тотчас же возвращаются. Сбросив власяницы грешниц, они предстают перед зрителями в элегантных белых шелковых платьях и принимаются танцевать под веселую музыку.

Таким образом, последняя часть балета, очень красочная и живая, выражала решение королевы Луизы избавиться от своей тоски и вновь обрести радость жизни.

Этот эпизод из жизни двора, далеко не единственный в своем роде, демонстрирует появление тенденции, характерной для эпохи зарождения барокко, когда, ради того чтобы избавиться от горестей, страданий и даже нервных срывов, переживания демонстрировались публично[178].

Генрих III — «заводила» в играх

В свете этого следует по-новому оценить поведение Генриха III, которого одни считали человеком излишне покладистым, другие — склонным к одиночеству, третьи — несдержанным и ненормальным. На самом деле в периоды между хворями и «приступами» набожности король становился зачинщиком всяческих развлечений.

Правда, государя мало привлекали физические упражнения. Прошло то время, когда он участвовал в военных походах или в осаде Ла-Рошели. Однако он очень любил верховую езду: Пьер Л'Этуаль рассказал, что однажды, когда король учил прекрасного коня вольтижировке и прыжкам, у края манежа он заметил одного из дворян герцога Гиза. Это было в 1584 году, когда лигисты насмехались над набожностью короля. И тогда Генрих спросил у дворянина, часто ли его господин, герцог де Гиз, видел монахов, которые могли такое выделывать верхом.

Как и его предки, Генрих III был заядлым охотником. Когда он хорошо себя чувствовал, ему случалось загонять двух-трех оленей за день. Не меньше он любил и соколиную охоту[179]. С удовольствием играл в лапту и «пай-май», участвовал в поединках на мечах во время турниров, которые проводились по праздникам и на свадьбах принцев.

Королевские причуды

У монарха имелись и свои причуды, которым подражали придворные. Он был одержим игрой: одним январским вечером 1579 года итальянцы выиграли у него 30 тысяч в кости. После того случая король благоразумно отказался от этого увлечения, но лишь затем, чтобы вскоре предаться игре в бильбоке[180].

«В это время, — пишет Л'Этуаль, — король носил бильбоке в руке даже когда шел по улице, и играл, как ребенок». Вскоре его охватила другая страсть. Он приказывал, чтобы ему приносили дорогие рукописи с цветными иллюстрациями, и вырезал из них миниатюры. Вырезание и вправду было тогда очень модным занятием: все были очарованы искусством «каниве», этими бумажными кружевами, вырезанными перочинным ножичком и наложенными на яркого цвета бумагу.

На протяжении всего царствования король обожал маленьких собачек; он настаивал, чтобы ему их дарили. В его коллекции было около трехсот таких собачек, одни жили на псарне, а другие — прямо в спальне короля. Одна из них, с белым пятном в форме сердца на голове, вдохновила придворного поэта Пассро на следующие строки:

Так хозяина люблю,

Что сердце рвется из груди,

Я на лбу его ношу,

А ведь лоб — врата души[181].

Мальтийские или лионские собачки, которых называли «бишон» — болонские собаки, или болонки, маленькие восточные собачки «тюрке», а также огромные борзые, за которыми следил псарь в чине камердинера, неизменно сопровождали короля. Впрочем, у знатных сеньоров, а также всех членов королевской семьи были собственные собаки, и в большом количестве. А в 1579 году папский нунций Ансельмо Дандино с трудом достал для папского дворецкого пару маленьких лионских собачек. Разумеется, в замках Луары по-прежнему были вольеры и рвы с дикими животными. Из своих поездок в Дьеп в период с 1576 по 1578 год король привез много обезьян и попугаев.

Любимые домашние животные, праздники и внешняя благопристойность двора, строго упорядоченная правилами этикета, вероятно, помогали королю обрести психическое равновесие, столь необходимое при том кризисе, в котором пребывала королевская династия после смерти наследника престола Франциска-Эркюля Анжуйского в 1584 году.

Сорок пять гвардейцев-телохранителей

Следуя советам герцога Эпернона, король все чаще доверял охрану своего королевского величества Сорока Пяти дворянам, которые служили теперь «две недели через две недели», а не по четыре месяца, как прежние королевские телохранители. Им было определено повышенное жалованье — 1200 экю в год, а не 400, как камер-юнкерам, и питались они при дворе. Короля они сопровождали всюду. Когда переезжали с места на место, у каждого была личная свита — два всадника, которые везли оружие для нападения и обороны. Отряд Сорока Пяти с большой тщательностью рекрутировали в Гаскони, родной провинции герцога Эпернона. На службе все они были равны, но один из них, Франсуа де Монпеза сеньор де Лоньак, выступал в роли капитана. Король не сомневался, что эти храбрецы способны предотвратить покушение на его особу, которого он очень боялся. Его опасения нельзя назвать беспочвенными. Весной 1585 года один из Сорока Пяти, Монту, стал утверждать, что герцог Эльбёф предложил ему 10 тысяч экю за убийство короля, но ничем не смог это доказать. На допросе он признался, что посредством этой хитрости хотел получить вознаграждение. Главный совет приговорил его к смерти, и он был обезглавлен.