Уже четыреста лет Екатерина Медичи, подобно таинственной планете, волнует и очаровывает нас. Вдовствующая королева и королева-мать, иностранка и хитрая и жестокая захватчица, чей образ был обогащен воображением целых поколений, она занимает достойное место в нашей национальной мифологии.
Она была все еще жива и очень опасна, когда вошла в бессмертие. Составляя в 1573 году список роковых матрон в Истории, всячески стремившихся принести несчастье Франции, гугенот Отман не осмелился включить в него Екатерину, несмотря на недавнюю трагедию Варфоломеевской ночи. Но через год все меняется: молодой король умер, его брата Генриха III удерживают в далекой Польше, а Екатерина царствует, заключает в тюрьму, казнит.
Всеобщая ненависть проявилась в памфлете «Удивительное рассуждение о жизни, деяниях и поведении королевы Екатерины Медичи». «Иностранка, враг, всеми ненавидимая… дочь купцов, разбогатевших на ростовщичестве… воспитанная в безверии», родственница Медичи по нисходящей линии стала отравительницей, мрачной убийцей гугенотов и Колиньи. Она завершает список принесших несчастье правительниц, где фигурируют кровавые королевы времен Меровингов – Плектруда, мать последнего короля-бездельника, Юдифь – честолюбивая мать Карла Лысого, затем прославившаяся своей тиранией Бланка Кастильская, извращенная Изабелла Баварская, злая Анна де Боже и скупердяйка Луиза Савойская. «Флорентийская Брунгильда» заслуживала того, чтобы ее тянули по земле привязанной к хвосту лошади и разорвали на куски.
Но у королевы есть свои защитники. Восхищение Брантома безгранично: она образцовая вдова, как и Валентина Висконти, герцогиня Орлеанская, которая после смерти своего супруга дала обет вечного траура. Только постоянная [5] забота о детях и делах Французского государства помешала ей предаться своей скорби, «потому что как Семирамида или Аталия она поддержала, спасла, обеспечила и сохранила своих детей и их правление». Досадное противоречие в речи адвоката – Семирамида, царица Вавилонская, и Аталия, царица Иудеи, как известно, прославились тем, что жестоко уничтожили всех своих потомков, за исключением одного, спасшегося совершенно случайно!
К счастью, Екатерина сама создала себе образ: великая повелительница, образцовая вдова и мать, одержавшая победы и издававшая законы, покровительница искусств и литературы, подобно вдове царя Мавсола Карийского Артемисии, построившей в середине IV в. до нашей эры могилу этого монарха – одно из семи чудес античного мира. Парижский аптекарь Никола Уэль с 1562 года был почитателем королевы. Он посвятил ей длинный – в четырех книгах – рассказ о деяниях великой повелительницы Галикарнаса. Переданная Екатерине рукопись была украшена 74 рисунками. Придворных художников они вдохновили на эскизы для гобеленов. Вскоре великолепная обивка в королевских дворцах должна была напомнить о великих событиях ее правления – похороны обожаемого супруга, воспитание юного короля, съезд Генеральных штатов, борьба с мятежниками, празднества и постройки. Их успех был настолько велик, что в XVII в. были вытканы новые гобелены, некоторые из золотых и шелковых нитей, – эпизоды регентства сначала Марии Медичи, потом Анны Австрийской, оживлявшие миф о ниспосланной провидением королеве-матери.
Итальянец Давила, названный своим отцом в честь королевы Генрих-Екатерина, тоже внес свою лепту, написав историю гражданских войн. Этот труд, опубликованный в 1630 году, имел большой успех. В конце правления Людовика XIII он выдержал несколько изданий во Франции. Давила восхвалял Екатерину – женщину и иностранку – сумевшую править Францией в эпоху величайших бедствий. Она была не только гениальным государственным деятелем, ей были свойственны необыкновенная утонченность, великодушие [6] и щедрость. Ее возвышенные добродетели целиком искупали пороки, свойственные ее эпохе: кровожадность, или, скорее, презрение к человеческой крови, и использование неправедных и коварных средств для достижения своих целей.
Последовавшие затем три долгих регентства и в течение века не прекращавшиеся споры способствовали расцвету литературного типа вдовствующей королевы. В классическом театре сменяют друг друга добродетельные и безутешные принцессы, как Андромаха, и преступницы, как наводящая ужас Агриппина, не отступающая ни перед каким преступлением, чтобы отдать трон своему сыну Нерону:
Я сознаюсь в самых оскорбительных слухах;
Я признаю все – изгнания, преступления,
Даже яд…
Царица-убийца Аталия высокомерно глумится над общественным мнением:
Для меня не судья безрассудный народ.
Хоть и имел он наглость обо всем разглашать,
Само Небо решило меня оправдать.
Благодаря Перро, взявшему эту историю у Давила, в народных сказаниях французов появляются два противоположных образа – вдовы-мачехи и доброй принцессы-феи.
Привыкшие к этой удивительной галерее принцесс и королев, современники Людовика XIV были не особенно удивлены обвинениями в адрес Екатерины Медичи в безбожии, колдовстве, ничем не сдерживаемом стремлении к власти. В своей Истории Франции серьезный отец Даниель считает своим долгом напомнить об этих обвинениях, но предостерегает своих читателей: «Мне всегда казалось несправедливым и неуважительным по отношению к памяти государей изображать их в глазах последующих поколений людьми гнусными, основываясь на двусмысленностях и на их поступках, мотивов и побудительных причин которых никто не знал и которые могли быть совершенно обоснованными». [7]
