Повседневная жизнь в эпоху Людовика XIII - [42]

Мессиру Дени Фургонно, казалось, были вовсе не интересны домашние дела. Из принадлежавшего ему движимого имущества только его собственная кровать, судя по записи оценивавшего ее судебного пристава, стоила целых 24 ливра, стоимость всей остальной мебели и утвари колебалась от нескольких су до нескольких ливров. Правда, наш каноник, как всякий порядочный человек, обладал запасом постельного и столового белья (двадцать простынь, пятнадцать скатертей, двенадцать салфеток), но цена и этих взятых вместе предметов не превышала 23 ливров, по примерной оценке. Что же касается белья носильного, то тут, наоборот, ощущался явный его недостаток: кроме семи сорочек, стоивших всего-навсего 25 су, никаких признаков такового не обнаруживается[66].

Да, ничего не скажешь, этот наш персонаж – просто образец скромности. К тому же он, видимо, никогда не забывал, что, принадлежа к одному из тех надменных парижских капитулов, которые проповедовали элегантность, он остается еще и сельским священником, а следовательно, подобно евангельскому пастырю, должен вести свое стадо, своих крестьян, без всякой роскоши, ничем не кичась и не выставляя напоказ роскошь.

По воскресеньям, и часто на долгое время, Дени Фургонно, у которого не было ни кареты, ни экипажа, седлал свою черную лошадь, содержавшуюся в конюшне поблизости от дома, и, без каких-либо происшествий преодолев океан парижской грязи, достигал своего сельского прихода. Дом священника, прилегавший к церкви Сен-Жермен-де-Шаронн, был очень скромным строением с чердаком и конюшней во дворе. И находилось-то в нем всего две комнаты – низкая зала и спальня, а кроме них – гардеробная и чулан. Двор, благоухавший навозом и заполненный вечно галдящей птицей, отделял его от просторного амбара.

Дени Фургонно гораздо лучше чувствовал себя здесь, чем в своей городской квартире при монастыре Сент-Оноре. Едва приехав и поставив черную лошадь в конюшню жевать овес, он менял городские сорочку и сутану на одну из стареньких рубашек и «деревенскую рясу». И тут же отправлялся за приходским «Регистром крещений, венчаний и отпеваний», который хранился, когда он отсутствовал, у Абеля Рике, церковного старосты. Затем он обходил «свои» земли и взглядом знатока оценивал, в зависимости от времени года, состояние посевов или виды на урожай. В Шаронне он становился простым деревенщиной, мужиком, среди пахарей и виноградарей он был таким же крестьянином, как они, таким же алчным и скупым, таким же озабоченным непогодой человеком, который работает сам и заставляет трудиться свою землю.

Плевать на роскошь, плевать на высший свет! Он служил мессу в белом стихаре с дешевыми кружевами, в фелони, едва помеченной золотой нитью, служил, пользуясь бронзовой кадильницей. Свою комнату, которая была заодно и кухней, потому что именно там находился единственный в доме камин с крюком для подвешивания котелка, он обставил обветшалой мебелью, и ему было уютно в окружении низкой кушетки, упрятанной за зеленый саржевый полог, маленького буфета, букового стола, накрытого ковровым лоскутом, и восемью стульями всевозможных стилей, хотя компания эта и выглядела, на сторонний взгляд, довольно жалкой. В соседней гардеробной нашла пристанище самая красивая в доме мебель – кровать с высокими столбиками, украшенная драпировками из фиолетового камлота, прикрытая вместо парадного чехла старой васильковой сутаной. Эта кровать, кресло с высокой спинкой, скамья и сундук – все вместе, как сообщает нам безжалостный судебный пристав, стоило всего 8 ливров 7 су, то есть практически не стоило ничего.

Для Дени Фургонно самым важным была вовсе не возможность жить в атмосфере волшебной сказки, нет, самым важным для него было иметь в деревне, куда его периодически забрасывала судьба, находящиеся в отличном состоянии винные бочки, поставленные на прочном основании, а кроме того, просторный амбар, где он размещал урожай, собранный на своих виноградниках и полях. Потому помосты, куда все это укладывалось и расставлялось, действительно выполнены были на совесть, только в подвале таких насчитывалось шесть бочонков емкостью в полмюи[67], в которых дозревали его дивные клареты, два таких же бочонка стояли в соседнем с гардеробной чулане, а сорок четыресталитровых бочек и немало двухсотлитровых – в амбарах. Только в той риге, что стояла поблизости от дома священника, к моменту его ухода из сего бренного мира содержалось тысяча четыреста снопов пшеницы и ржи, а на его землях еще двести поджидали, пока их увезут на хранение. Как горько, должно быть, сожалел бедный каноник, покидая юдоль земную, о том, что делает это в августе, когда еще не выжат виноград…

Вообще-то наш герой вызывает некоторые подозрения: а не притворялся ли он бедным и не любил ли звонкую монету слишком пылкой любовью? Он отдал в аренду, вероятно затем только, чтобы извлечь из этого побольше прибыли, за 40 ливров свою десятину какому-то земляку из Шаронны. Он давал в долг под не слишком высокий процент другим односельчанам суммы, варьирующиеся от 27 су до 300 ливров, требуя взамен – как за су, так и за ливры – выдать ему долговые обязательства в письменном виде. Он извлекал также немалые барыши из торговли своими винами и зерном. В низком зале, сидя перед тяжелым столом, окруженный двумя шкафами, буфетом и сундуком, запиравшимся на три замка, он тщательно подводил итоги своих сделок. Когда после его похорон подняли крышку сундука, там нашли бережно уложенные в мешки почти 3 500 ливров французскими, испанскими, голландскими, английскими, итальянскими монетами и 842 ливра 9 су (или в сегодняшнем исчислении 65 130 франков) – в долговых расписках. То есть сумму, в восемь раз превосходящую оценочную стоимость его городского и сельского движимого имущества, вместе взятых. Но, как это ни прискорбно, приходится сказать, что нам не удалось обнаружить ни малейшего следа благотворительной деятельности почтенного каноника.