Повседневная жизнь в эпоху Людовика Святого - [16]

И тогда возникает недовольство, порождающее яростные речи и мятеж: они обвиняют Рим, что выбор его несправедлив; они во всеуслышание провозглашают, что почести, бенефиции, пребенды даются не за заслуги или талант, а покупаются лестью и обманом, что церковная юстиция продажна, что привратники, папские камерарии, кардиналы зависят от богатых и могущественных[59]. Они клеймят недостойных сановников, получивших свои должности благодаря привилегиям и милостям, обличают их нравы, их скупость, их жестокосердие. Так рождается богатая сатирическая литература, в которой клокочет гнев и которая составляет немалую часть поэтического наследия вагантов.

Но кричи не кричи — от нужды крик не спасет, а ведь эти деклассированные элементы живут в страшной нужде. Пахать землю они не умеют — они всего лишь школяры[60]. Когда средства кончаются, им не остается ничего, кроме как идти по миру. Самые робкие совестятся этого, но в конце концов на это идут все. А их ум, искусность, приобретенная ими в школе, их образованность и красноречие — все это выливается в сочинение забавных прошений, в умение пробудить щедрость у богачей и выпросить у них немного золота, которое пойдет на куртизанок[61]. Они охотно адресуются к клирикам, которые им полезнее всего: ведь миряне неспособны оценить латиноязычного поэта, poeta, vates[62]. И потом, люди в этой среде, возможно, милосерднее, чем в других: клирик придет на помощь клирику и подаянием купит себе несколько дней рая[63]. Если повезет, им удается найти приют у важного лица, которое пользуется их знаниями, поручает им писать свои письма и петь себе хвалы; но часто им достается всего ничего — какие-то несколько монет, на которые можно прожить несколько дней. Порой хозяин не имеет снисходительности к поэту: тот должен стать его собственностью и выполнять его волю. Когда поэт надоел, его прогоняют. Многие просто не пускают скитальца к себе, а когда он просит у них обеда, отвечают:

Меня не заботят бродяги, что рыщут

по деревням, шатрам, селам;

моему столу такие сотрапезники не нужны.[64]

Другие снисходят до того, чтобы выслушать стихи, но платят мало — дадут под покровом темноты скверный плащ, сильно поношенный[65], или просто несколько увесистых тумаков[66]. Скупость мирян и клириков глубоко удручала вагантов: сколько богачей, вместо того чтобы отдать одежду им, красят и перекрашивают свои плащи из зеленого в красный цвет и из красного в зеленый, кроят их и перекраивают, превращая плащ в накидку, а накидку в юбку![67]

Такая жизнь вполне способна сбить с пути и самых лучших. Впрочем, в число вагантов входят не только неудачники: здесь все, кто не смог приноровиться к монастырскому уставу, кто в своих стихах воспевает бунт против закона, кто, предаваясь усладам соблазнительного язычества, выражает все буйство разнузданных народных сил. Если в начале своей карьеры эти люди могли производить впечатление, что они сильно отличаются от заурядных жонглеров, если какое-то время они могли сетовать, что им предпочитают гистрионов, то кончали они тем, что сами быстро впадали в тон своих соперников. Таверна, игра, вино, крики, гвалт, любовь, праздники — вот что становилось их жизнью.

В тот период, который мы рассматриваем, парижская улица своим обликом во многом была обязана присутствию многочисленного духовенства. Прелаты и аббаты из разных провинций имели в Париже особняки, служившие им временными резиденциями. Город кишел всевозможными учреждениями, нуждавшимися в службе клириков всех рангов. Только в пределах стены Филиппа Августа один автор, писавший около 1275 г.[68], насчитал более шести десятков церквей, не принимая в расчет часовен, монастырей и множества благотворительных заведений, приютов и больниц, находившихся под патронажем церкви. Проповеди, богослужения, теологические диспуты, процессии, торжественные церемонии, театральные представления требовали участия целой тьмы клириков, великих и малых. Но, возможно, к 1260 г. ощущение возросшего влияния религии или во всяком случае тех людей, которые сделали служение ей своей профессией, объяснялось еще и массовым наплывом в город монахов всех орденов.

К тому времени горожане давно привыкли видеть на улицах бенедиктинцев-клюнийцев, одетых в шерстяные плащи с черными капюшонами и оплечьями. Знали здесь и бенедиктинцев-цистерцианцев, облаченных во все белое, и премонстрантов, чьи сутаны и оплечья были тоже белого цвета. Постоянно видели в городе уставных каноников конгрегации святого Виктора, с особым пристрастием занимавшихся обучением; августинцев в черных рясах с кожаными поясами, носивших до 1256 г. посохи длиной в пять ладоней, в форме костылей; бернардинцев в белых рясах и черных оплечьях поверх них; тринитариев в грубых саржевых рубахах, до 1267 г. имевших право ездить верхом только на ослах; тамплиеров в богатых одеждах, носивших красный крест на правом плече и бархатные плащи[69].

Но где-то между 1220 и 1260 гг. появились новые ордены; входившие в них монахи в большом числе также направлялись в Париж; этот город очень привлекал их, а с 1255 г. по милости короля доступ сюда для них значительно упростился. С 1218 г. в верхней части улицы Сен-Жак поселились доминиканцы, носившие белые рясы и черные накидки, а на поясе — четки. Минориты в серых рясах, подпоясанных веревкой с тремя узлами, покинули Сен-Дени и устроились сначала в Вовере, а потом, в 1230 г., в цензиве intra muros