Повседневная жизнь в эпоху Людовика Святого - [15]
Но архиепископ Эд Риго — это и есть наш архиепископ Руанский, посетитель приходов и автор записей в регистре, — отличался требовательностью и не желал процветания пороков даже в самых отдаленных местах; как францисканец он был проникнут чистейшим, самым суровым реформаторским духом, принесенным в мир орденом, к которому он принадлежал. Еще не факт, что выводы из его расследования, проводившегося в основном среди сельского духовенства, можно отнести к духовенству городскому; к тому же в любом случае Риго, как все цензоры, должно быть, отмечал только нарушения, не обращая внимания на все правильное и благое, которое, как и счастье, истории не имеет; так что рискованно утверждать (как часто делалось), что эти заметки дают подлинную картину нравов духовенства XIII века.
Как бы то ни было, если высокопоставленный прелат, говоря о нравах своего клира, находил немало поводов для упреков, — надо думать, здесь было раздолье для злых языков и имелась обильная пища для сатиры. Без язвительных нападок на поведение духовенства не обходились даже клирики, писавшие на латыни, а уж авторы фаблио, новелл, написанных по-французски, вообще упражнялись в остроумии прежде всего за счет священников, ставших излюбленными объектами порой беззлобных, а порой очень едких шуток. Ведь новеллисты ополчались именно на священников, а не на прелатов и очень редко — на монахов (под священниками следует понимать кюре). Священник в фаблио — обычно персонаж жадный, спесивый и распутный. На всех эпизодах, где он выведен живущим со «священницей», то есть любовницей, и детьми, можно подробно не останавливаться: видимо, в действительности такая практика была распространена слишком широко, чтобы вызывать удивление и, возможно, даже критику. Отнесемся к ним как к простым наброскам с натуры. В большей мере достоин упоминания другой момент, который отражает чувства, действующие как ферменты в повседневной жизни или как катализаторы в классовых отношениях: резкость сатиры на священников, которые, домогаясь женщин, втираются в семьи и проникают в дома. Эту тему новеллисты разрабатывают часто; сюжет всегда заканчивается посрамлением развратного попа, и для описания мести жертв автор в победоносном ликовании выжимает из своего пера все, на что оно способно: за одним священником ночью гонятся волопасы, устраивая на него облаву, и он прячется от них за плоскую плетенку для провеивания, где сначала отбивается дубинкой, а потом начинает кусаться, как животное[51]; другого преследует свора собак; третий укрывается в ларе из-под сала и оттуда при всем народе, отвечая на угрозы мужа, в ужасе изрыгает буффонную смесь латыни и французского[52]; в еще одном произведении сразу трое священников, спрятавшихся в печи, гибнут от обвалившегося свода, а тела их выбрасывают в ров[53]; и повсюду, как и во многих других историях, господствует дух злорадства, чувство утоленной злобы, наслаждение от позорного наказания виноватого.
Любопытно, что в то время самыми суровыми обличителями духовенства, особенно высшего, порой становились люди, сформированные церковью и рассчитывавшие на духовную карьеру, но потом по разным причинам — по собственной ли вине или из-за отсутствия мест — отклонившиеся от назначенного пути; это были деклассированные элементы, жизнь они вели бродячую, и называли их вагантами. Попадались среди них и невежественные монахи, сначала поступившие в монастырь, но, не пожелав посвящать всю жизнь суровому труду, покинувшие обитель, чтобы бродить по дорогам и просить подаяния[54]. Но более всего было образованных клириков, одни из которых лишились сана за недостойное поведение, другие напрочь утратили надежду получить пребенду или приход из-за своей откровенности или независимого характера, а были и такие, кто, завершив учение, оказался недостаточно богат, чтобы добиться успеха.
Если они не смогли найти себе дела в лоне церкви, то какая им была теперь корысть в том, что они постигли свободные искусства? Что они умеют классифицировать идеи по родам и видам? Что они проникли в тайны латинской поэзии?
Ныне хор поэтов вынужден просить подаяния; от омовения в источнике учености проку никому нет.[55]
Они помнят: были времена, когда, зная «Arma virum» («Энеиду») или «Fraternas acies» («Фиваиду»), можно было выбиться в люди; но с тех пор все переменилось — лучше уметь набивать сундук деньгами, нежели декламировать «Bella per Imathios» («Фарсалию»)[56]. Они до тонкостей знают священную историю; они умеют толковать символы Писания; но скоро придет голод и начнет их грызть[57]. Обращаясь к вождям церкви, они говорят[58]: «Если бы мы, забросив священные тексты, стали мирянами, это явилось бы позором для вас. Избавьте же нас от нашего положения клириков; а если вы хотите, чтобы мы оставались клириками, дайте нам возможность жить как духовным лицам. Дайте нам какую-нибудь пребенду, какой-нибудь доход; мы просим очень немногого, но нам нужно хоть что-то, чтобы продолжить учебу». Напрасные призывы: их просьбы остаются без ответа, папа не соизволяет их выслушать, епископы не могут их принять, а может, и не очень хотят.
