Повседневная жизнь старой русской гимназии - [130]

30 декабря

Больше месяца не приходилось браться за дневник, так как три учебных заведения, где я занимаюсь, отнимали все мое время. Больше всего, конечно, убивал времени за проверкой письменных работ, отнимающей у словесников все вечера и оплачиваемой по-нищенски даже в мужских учебных заведениях (по мужской гимназии, проверив больше 800 работ в полугодие, я должен получить за это maximum 50 рублей). В результате за все это время я не мог прочесть ни одной книги. А теперь, когда наступили короткие зимние каникулы, надо и отдохнуть, и почитать. И так как потребность отдохнуть и побывать в обществе, как реакция против полугодия однообразной работы, сказывается заметно, то чтение научных книг идет туго. Когда же, наконец, наши педагоги получат возможность читать, хотя бы по своей специальности, в обычное учебное время, а не в виде какой-то праздничной награды — два-три раза в год? Ведь это не роскошь для нас, а предмет первой необходимости!

Писать теперь, спустя время, довольно затруднительно, но отмстить кое-что все же надо. Буду писать уже не по дням, а по учебным заведениям.

В мужской гимназии — после первой четверти, когда я избегал всяких репрессий по отношению к ученикам (за исключением постановки на ноги в III классе) и тем несколько распустил их, теперь, во второй четверти, пришлось усиленно подтягивать учеников и в учебном, и в дисциплинарном отношении. В дисциплинарном отношении труднее всего было справиться с многочисленными мальчишками-третьеклассниками. Приходилось и ставить их на ноги, и в угол, и изредка записывать в кондуит. Усмирить класс все-таки удалось, по я, пожалуй, слишком перетянул палку в сторону усмирения, для детей же нужна не только строгость, но и ласка. Необходимо отыскать какую-то среднюю, равнодействующую.

В IV классе четверть началась с забастовки на церковнославянских уроках. Потом уже коллективных отказов не было, но нежелание заниматься грамматикой сказывалось у очень многих и привело к целому ряду двоек и единиц. Под конец четверти большинство, однако, взялось за ум. Появилось желание исправиться. Один, например, чистосердечно сознался, что до сих пор (до декабря) не открывал еще учебников, но обещал догнать и просил через неделю вызвать его. Я, действительно, под конец четверти переспросил всех двоечников, не исключая и «забастовщиков» (некоторых даже по нескольку раз), и в результате в IV классе вышло по устному всего только три двойки. Глаже всего шли дела в V классе. Здесь курс (словесность) более интересный и ученики более старательные (их ленивые товарищи «застыли» в IV классе). Поэтому устно двоек совсем не вышло. Но трения бывали и здесь ввиду преувеличенного мнения учеников о своих талантах и знаниях. Особенно недоволен бывал моими баллами за сочинения некто Г-в — ученик, не обладающий, по-моему, ни особенным умом, ни даром слова, — но пользующийся среди товарищей репутацией литератора (он даже состоял редактором ученического журнала). Он даже однажды, недовольный моим баллом, хотел «подвести» меня в присутствии директора. «Разве «пишете» пишется через е (после ш)?» — спросил он вдруг среди урока, думая, что я ошибся в рецензии. Говорил о своем недовольстве мной директору и один четвероклассник, получивший за свое невежество в области грамматики два. Вообще отношения с гимназистами у меня еще не наладились, и пока преобладает у них недовольство мной как слишком строгим учителем (особенно много недовольных моими баллами за письменные работы, которые исполняются — особенно в III классе — довольно безграмотно). На вопрос одного знакомого доктора, довольны ли мной ученики, один гимназист так формулировал свое отношение ко мне: «Совсем мы им недовольны. Пусть бы лучше оставался он у своих девчонок!»

Причиной таких отношений служит, с одной стороны, моя требовательность в отношении уроков и письменных работ, а с другой стороны — некоторые особенности мальчуганов, к которым я не успел еще приспособиться, так как в женской гимназии они проявляются меньше. Это меньшая исполнительность и старательность учеников сравнительно с девчонками и в то же время большее самомнение и склонность к резонерству и критиканству, а в III классе, сверх того, и просто мальчишеская живость и шаловливость.

Надеюсь, что со временем, когда я привыкну к ученикам, а они ко мне, все это сгладится. Теперь же недовольство многих учеников, почти исключительно «двоешников», вполне понятно.

Но более странно, когда с необоснованными претензиями насчет отметок лезут не ученики, а люди взрослые и солидные — их родители. А между тем от объяснений с ними и даже оскорблений мы совершенно не гарантированы. В мужской гимназии в этом отношении совершенно исключительное место занимают родители ученика Ф-мана, которые могут с чисто немецким нахальством объясняться из-за каждой отметки (по их мнению, их сынок может получать только пятерки). В высокомерном обращении с учителями Ф-ман опирается на свое знакомство с окружным инспектором, которому он все время грозит жаловаться. Теперь же, на нашу беду, и попечителем округа назначен тоже немец — фон Г-ман, и наш Ф-ман вообразил себя чуть не Вильгельмом. Не ограничиваясь критикой моего преподавания (он не признает, например, исправления письменных работ и оценку исправления баллами), он начал прямо противодействовать мне. Например, он стал брать у учеников на просмотр проверенные мной работы и не возвращает некоторые из них, вследствие чего ученики не могут исправить их, и получают из-за того пониженные баллы. Но всего больше досталось от него в эту четверть француженке. Пока его сын получал у нее пятерки, папаша находил, что она «идеально преподает». Но лишь только стали попадаться иные баллы, и отношения нашего немца сразу изменилось. Он стал пускаться в критику ее преподавания и однажды позволил себе это даже в классе в присутствии учеников, куда он с обычным нахальством забрался в переменку. Под конец четверти все обострявшиеся отношения между Ф-маном и учительницей привели к личному объяснению. Мадам Ф-ман потребовала у учительницы по телефону объяснить, почему ее сын сделал так много ошибок, и потом наклеветала на нее, якобы она дала диктант, не объяснив правила. Француженка пригласила родителей объясниться в гимназии, и здесь произошла характерная сценка. У стола учительской стоит бледная, изнервничавшаяся учительница, переутомленная массой работы. А перед ней упитанные родители-немцы, люди обеспеченные и живущие в свое удовольствие. Француженка старается сдержать свое негодование, а буржуи-немцы объясняются заносчиво и вызывающе. Мадам Ф-ман винит, например, учительницу в том, что она диктовала несколько слов, которых нет в учебнике, а учебник этот одобрен Министерством народного просвещения, и отступать от него учительница не имеет права. Что было отвечать на эти благоглупости, снабженные притом, по немецкому обычаю, «истинно русским» штемпелем? Но, несмотря на сдержанность учительницы, толстая, как бомба, немка сама же сочла себя оскорбленной и, перейдя на немецкий язык, пригласила мужа идти, заметив, что здесь еще оскорблений дождешься, «а мы лучше будем жаловаться дальше», — закончила она и, вскинув плечами, вылетела из учительской, не простившись ни с француженкой, ни с другими учителями, бывшими в комнате. Когда через несколько времени я снова вошел в учительскую, немцев там уже не было, но учительница, закрыв лицо руками, плакала, за столом: нервы ее, наконец, не выдержали, и слезы обиды закончили эту безобразную, но далеко не исключительную нашей школе сцену.