Повседневная жизнь осажденного Ленинграда в дневниках очевидцев и документах - [95]

Ночью в начале двенадцатого была тревога, но налета не было, зато мне пришлось от Заячьего переулка идти пешком. Пришел к себе только в 1:30. Моросил дождик, и я, промокший и продрогший, еле дотащился.

18/IX-1941 года

12 час. 10 мин. У меня сидят Мартынов и Немченок. Слышим, раздаются взрывы. Вначале думали, что стреляют из орудий с неподалеку стоящих кораблей, а потом усомнились, т. к. взрывы совсем не похожи на выстрелы, а скорее на разрывы снарядов – очень сильные и резкие. Пошли проверить: оказывается, рвались снаряды, посылаемые из дальнобойных орудий. Сам я видел (слышал очень много) разрывы двух снарядов. Один упал на дом, примерно посередине Красной улицы, а другой – в крышу не то бывшего Синода, не то Адмиралтейства. От последнего возник пожар, который через час был ликвидирован.

Скажу я вам, друзья мои, что неприятное чувство сопровождает тебя в тот момент, когда видишь, как эти вандалы XX века «причесывают» верхние этажи домов.

Раздается резкий грохот, и кучи кирпичей с песком летят в воздух, а вместе с ними, может быть, и отдельные части человеческих тел.

Жутко становится от мысли, что, может быть, сию секунду и тебя постигнет та же участь. Артиллерийский обстрел, пожалуй, внешне менее страшен, чем разрывы авиабомб, ибо последние летят ночью, а это усугубляет страх, и рвутся эффективнее. Если снаряд разрушает один-два верхних этажа, то бомба в 250-500 кг разрушает до основания не один дом, и на расстоянии 100-200 метров вылетают рамы и двери. И все же этот страх временный, пока над головой летают самолеты. Как только улетели, ты имеешь время успокоиться. Несколько иначе обстоит дело с артиллерийским обстрелом. Идешь, скажем, по улице, ничего не подозревая, и вдруг вблизи тебя грохот, треск, и ты по частям разлетаешься в воздухе. Кто от этого гарантирован, находящийся на улице? Никто. Если от авиабомб многие могут уйти в бомбоубежище и там переждать ужас воздушных налетов, то при артиллерийском обстреле тебя никто не может предупредить о том, что летит снаряд, и ты совершенно неожиданно можешь оказаться жертвой этой неожиданности. Итак, если при артиллерийском обстреле больше шансов на то, чтобы быть убитым (мы даже с элементами созерцательности наблюдали «красоту» разрывов снарядов на крышах домов и мостовых), то при воздушных налетах острее переживания. Особенно жутко становится тогда, когда бомба затягивает свою «мелодию», будто она только для тебя и предназначена, а ночь, ночь темная, осенняя, сдабривает эти переживания.

Идешь иногда и думаешь: «Может быть, остановиться лучше и переждать, ну а вдруг именно тут и упадет снаряд ‹…› нет, лучше отойти от этого места». Но в это время тебя преследует другая мысль: «Может быть, лучше стоять, ибо бомба-снаряд там упадет, куда я иду».

И так без конца: одна мысль побивает другую, и снова первая выпирает вперед. Наконец берешь себя в руки и решаешь: «А, черт с ним, пусть будет, что будет: убьют так убьют, не убьют, так жив останусь». И одно желание: уж если суждено, пусть рвет на куски, чтобы не остаться калекой.

А жажда жизни какая появляется, особенно когда вспомнишь свою семью. Где-то мои милые, родные, любимые Таменька, Галенька, Боренька. Они, я знаю, беспокоятся обо мне, но не представляют себе того ужаса, который ленинградцы видят каждый день; как не представлял и я, когда читал в газете, что на Москву был налет.

Все это казалось слишком далеким и абстрактным: ну что значат несколько бомб для таких городов, как Москва или Ленинград. Да, верно, результаты для города в целом уж не ахти какие страшные, но, когда посмотришь конкретно, совсем другое чувство возникает.

Достаточно появиться одному самолету и одной бомбе, чтобы заставить своим воем весь народ взволнованно ждать, куда она, «сердешная», упадет.

Каждый думает, что на него, но надеется, что не на него. И эта бешеная смена мыслей и вызывает естественный страх. Хотя, как мне кажется (пусть это не сбудется), самый ужасный страх впереди.

Девушки, дежурящие, вместе со мной, просят меня пораньше прийти (вечером я ухожу в управление), так как одним им очень страшно:

– С вами, Александр Тихонович, мы как-то смелее становимся. Вы своим присутствием и поведением вливаете бодрость духа и даже в такие минуты можете шутить и смеяться.

Это несколько отвлекает, и страшные минуты проходят легче.

А как они любят музыку, которая звучит после отбоя воздушной тревоги.

Раздался новый взрыв снаряда, это новые жертвы, вот второй, третий, четвертый, и не сосчитаешь их, ждешь, когда в тебя попадет снаряд, может быть, и не успеешь записать свои мысли.

Теперь самая любимая мелодия ленинградцев. После нее несколько минут, а может быть, часов можно успокоиться, если нет артобстрела. И так каждый день, каждый час, каждую минуту, секунду, из этой неопределенности рождается страх. А как напряжены сейчас нервы. После разрыва снаряда раздается телефонный звонок, и в первый миг кажется, что вот он, «мой» снаряд прилетел, и невольно вздрагиваешь.

Ах, варвары, ах, людоеды, что они делают, негодяи, бомбят мирное население, разрушают насиженные места и очаги культуры. Уж куда ни шло военные объекты, это «законно» в условиях войны, но при чем тут жилища, дети, женщины, старики, старухи? Но для этих мерзавцев не существует никаких законов. Они стремятся любой ценой посеять панику, подавить дух сопротивления и этим самым взять Ленинград. Но нет, не выйдет. Варварские обстрелы (вот опять разрыв – с ужасающим грохотом разносится по району, за ним второй, еще более грозный, третий, прямо-таки методически разрушают – без конца слышны разрывы) не сломят храбрых, а только вызовут жажду мщения.