Повседневная жизнь осажденного Ленинграда в дневниках очевидцев и документах - [173]

Около Пскова неожиданно стали появляться уцелевшие деревни. Объясняли это тем, что якобы жители их подчинились пришедшим немцам, отчего их жилье и сохранилось полностью. Наше появление в таких случаях встречали смущенно, затем смущение и растерянность уступили место доносам, распрям и ссорам. В одной из таких деревень, совсем недалеко от Пскова, застряли мы, и довольно надолго.

Отчаянное и, по-видимому, довольно мощное сопротивление немцев в Пскове задержало наше победоносное наступление. Наши танки и артиллерия совсем близко подошли к городу, но, к сожалению, не хватало пехоты, чтобы окончательно взять город.

На дворе мела метель, свистели февральские ветры, и морозы упорно крепчали по утрам. Плохо было тем, кто без жилья. Вот в такую деревню и привез Коган долгожданную машинистку, а с ней – одного повара и одного писаря в административно-хозяйственную часть. Вывез он их из одного запасного полка из-под Ленинграда, куда смотался, еще будучи в Детском Селе.

Машинистка была яркоглазая, худенькая девушка с красивым ртом, который неожиданно портило отсутствие передних зубов, когда она начинала смеяться. Она очень мило распевала опереточные песенки и была на вид скромна, как ангел. Меня она сторонилась и все держалась около своих парней, с которыми приехала к нам.

Скоро парней увели – одного поваром в штаб корпуса, другого – писарем в АХЧ. Повар был высок и очень худ, имел длинное некрасивое лицо с доброй и хорошей улыбкой. Звали его Сергеем, другой, наоборот, был плотным, почти толстым, парнем с красивым и самоуверенным лицом. Оба они, по моим наблюдениям, имели к девушке более чем товарищеские отношения и дружбу.

Наконец у нас была машинистка, и половина работы свалилась с моих плеч. Девушку звали Муслима (она была татаркой), сокращенно ее звали Лима.

Однажды ночью пришло распоряжение сниматься. Тяжко было холодной зимней ночью расставаться с теплой избой и мчаться в ночную мглу навстречу к врагу. Но, к моему великому удивлению и внутреннему удовольствию, меня решено было оставить с ящиками секретных бумаг в деревне, а машинистку с машинкой взять с собой.

Целую неделю жила я в теплой деревенской избе, не зная невзгод, слушая ссоры и разговоры деревенских баб, ела горячую картошку и томилась и наслаждалась неожиданным покоем. Уже прошла неделя, и я начала думать о разных неожиданностях, могущих встретиться на пути моих соратников, не могла же я думать, что меня забыли, когда со мной находились два ящика с военными документами. Но вот однажды вечером гудок машины известил меня, что меня не забыли. Узнала я, что наши штабники ночевали в лесу, страшно мерзли, не имея возможности развести костер, чтобы не обнаружить свое присутствие. И начали мы кружить около Пскова. Город был близок, он горел, он дымился и корчился в огне пожарищ, но был недосягаем, и мы беспомощно толкались у его стен.

Голованово – март

Холодный и неуютный март месяц застал нас в таком жалком положении. Не было никаких жилищ в нашем распоряжении, кроме двух холодных каменных сараев, в которых наскоро сложили печи-плиты. Окон не было, и темнота и грязь мешали работать.

К несчастью, еще рядом расположились артиллеристы (вот ведь неприятные соседи, чтоб их черт побрал). Они пристроили огромные тяжелые орудия сразу же за стенками наших сараев и периодически устраивали нам последний день Помпеи. Сараи наши трепетали, как листья осин на ветру. Из стен вылетали камни и кирпичи и летели обязательно так, чтобы угодить кому-нибудь непременно в голову или еще куда-либо – все утепления нарушались, мебельные сооружения шли насмарку, и жизнь положительно делалась невыносимой.

Последнее время А. С. изобрел что-то заменяющее нам стекло в наших искусственно проделанных окнах, вставляя промасленную бумагу, и она давала нам какое-то подобие света. Конечно, после работы наших соседей бумага рвалась. К счастью, они казались очень подвижными и, к нашему великому удовольствию, сравнительно скоро смотались.

Место, где мы остановились, было когда-то деревней, носило название Голованово, но от него, кажется, остались только эти два жалких сарая да местами заглохшие яблони и другие деревья.

В двух километрах от наших сараев в небольшом леске осел штаб корпуса. Там вырыли очень скверные землянки, похожие на ямы, в надежде их скоро покинуть. Это были самые скверные и плохие землянки, какие только мне приходилось видеть за время войны.

Прожили мы в этом Голованове много тяжелых и унылых дней. Позже с тоской и ужасом вспоминали мы стоянку эту, самую тяжелую и невеселую за все дни войны. Стояли дни застоя и уныния. Последнее порождало раздражение, выразившееся в ссорах и затираниях друг друга. Ссорились, кажется, все. Я – с начальством и А. С., помощники – с начальником, связные – друг с другом и писарями. Настроение было мрачное. Раздражали грязь, холод, отсутствие элементарных удобств и масса работы, обилие, которой захлестывало нас, штабников. И не видно было конца и работе, и стенке в этих ужасных сараях, не было видно конца и войне, а с ней – и нашим непереносимым мытарствам.

Однажды, бродя по окрестностям, нашли в лесу лагерь сбежавших от немцев людей. Это были хорошо сколоченные полуземлянки, полубараки, расположенные в густом хвойном лесу. Блеяли овцы, мычали коровы, пели петухи, лаяли собаки, ржали лошади, и от всего этого повеяло такой мирной и человеческой жизнью, что мы пришли в великое умиление, а звуки эти смягчили наши сердца. Давно мы не видели подобных картин.