Повседневная жизнь опричников Ивана Грозного - [2]

, а по мнению А. Л. Юрганова, царь мыслил себя исполнителем воли Божьей по наказанию грешников в «последние дни» перед скорым Страшным судом^{4}. Кто-то видит за организацией опричного «удела» создание царём тайного ордена поклонников сатаны^{5}. Иные же полагают, что опричный корпус является модернизацией по турецкому образцу — подражанием порядкам двора османских султанов с янычарской гвардией и выделенными на её содержание землями, а сам царь Иван мнил себя защитником справедливости и стал Грозным по аналогии с султаном Селимом I^{6}. Столь любопытные, хотя иногда и весьма экстравагантные гипотезы обязаны своим появлением на свет сразу нескольким факторам. Русская историческая наука возникла и развивалась под сильным влиянием идей европейского Просвещения и выпестованной ими либеральной идеологии, с их акцентированным вниманием к проблеме прав человека и, в частности, самоценности свободного развития отдельной личности. Именно с этих позиций доныне вершится моральный суд над Грозным и его «кровавым детищем» — опричниной, то есть события «средневекового» (применительно к российским реалиям) XVI столетия испытываются на соответствие «общечеловеческим» этическим стандартам конца XVIII — начала XXI века. Притом исследователи совсем не задаются вопросом, насколько методы обращения Ивана IV со своими недругами совпадали или, напротив, нарушали традиционные нормы поведения в эпоху Средневековья или раннего Нового времени.

В результате в массовом сознании возникает ощущение, что загадка опричнины едва ли когда-нибудь будет разгадана. К тому же в нашем распоряжении слишком мало источников: после бурного правления царя Ивана Россия пережила Смуту, а московский пожар 3 мая 1626 года уничтожил почти всю государственную документацию предыдущего века. Дошедшие до нас и хорошо известные сочинения самого царя, его современников и участников событий порой скупы на подробности и далеко не беспристрастны, а сообщаемые в них сведения часто невозможно проверить. В этих условиях одни и те же известия неизбежно толкуются по-разному и порождают отмеченный ещё А. А. Зиминым факт «многозначности решения» при ответе на тот или иной вопрос: факты и события могут предполагать разные — и равно труднодоказуемые — причинно-следственные связи.

Кроме того, тяжкий крест истории как науки состоит в том, что, в отличие от, например, химии или географии, она рассматривает (и оценивает!) деятельность этнических и общественных групп, властных структур и персон, что неизбежно затрагивает интересы этих групп или их наследников, касается весьма чувствительной сферы национального самоощущения, а потому в принципе не может вызвать бесстрастного восприятия. Идеологическая заданность есть вещь трудноустранимая, в том числе и потому, что общество (или хотя бы какая-то его часть) осмысливает тревожное настоящее, обращаясь к прошлому, а государство нуждается в чётком осознании его гражданами опорных вех и направления развития, особенно в нынешний переходный период от «советского» строя, не совсем понятного даже историкам, к пока ещё неизвестно какому.

Эпоха Ивана Грозного, наложившая трагический отпечаток не только на жизнь современников, но и на последующую историю страны, в этом смысле явно востребована. Публицист и профессор Нью-Йоркского университета Александр Янов рассматривает опричнину как «самодержавную революцию», прервавшую «марш в Европу» молодого Московского государства ради обретения статуса мировой державы: «Антиевропейский выбор царя (принципиально новый для тогдашней Москвы) заставил его — впервые в русской истории — прибегнуть к политическому террору. Причем террору тотальному, предназначенному истребить не только тогдашнюю элиту страны, но, по сути, и то государственное устройство, с которым вышла она из-под степного ярма»^{7}. Большевистская революция и сталинизм, таким образом, явились всего лишь перевоплощениями многовековой самодержавной политической традиции России.

На другом полюсе общественной мысли тема ещё более актуальна. Эксперимент царя Ивана покойный митрополит Петербургский и Ладожский Иоанн (Снычев) признавал образцом «наилучшего, наихристианнейшего пути решения стоявших перед ним, как помазанником Божиим, задач»; его детище, по мнению архиерея, стало «кузницей кадров, ковавшей государю единомысленных с ним людей» и «орудием, которым он просеивал всю русскую жизнь, весь её порядок и уклад, отделял добрые семена русской православной соборности и державности от плевел еретических мудрствований, чужебесия в нравах и забвения своего религиозного долга»^{8}. «В современной России явно назрела опричнина. Ситуация крайне похожа на XV век: внешние угрозы (натиск с Запада, расширение НАТО, оранжевые процессы в СНГ) и внутреннее разложение властной вертикали (немыслимый доселе уровень коррупции, моральный упадок, отчуждение, недееспособность, вырождение компрадорских элит). Потребность в ней назрела функциональная, психологическая, социальная, идеологическая», — убеждён отечественный философ-евразиец Александр Дугин^{9}. «В коллективном сознании народа витает мечта о новой опричнине», — соглашается историк, писатель и вице-председатель Лиги консервативной журналистики Дмитрий Володихин. Правда, сам он не считает желаемое народом дозволение «кончать гадов на месте с нанесением особо тяжких увечий» полезным, а реформу царя Ивана удачной, поскольку «боеспособность вооружённых сил России она не повысила, как задумывалось, а, напротив, понизила». Более эффективным ему представляется другой исторический образец — Приказ тайных дел царя Алексея Михайловича как «ведомство, жёстко отделённое ото всех прочих, привилегированное в смысле властных полномочий, жалования и близости к правящей особе и наделённое правом по распоряжению царя влезать в работу любого должностного лица — даже самого высокого уровня»