Повседневная жизнь Египта во времена Клеопатры - [12]

После смерти Птолемея Фискона его вдова Клеопатра III смогла править одна от имени своих сыновей (с 116 по 101 год), приняв все предосторожности, чтобы удалить свою старшую дочь Клеопатру IV, в которой она угадывала зарождение сильных амбиций. Позже, после смерти Птолемея IX Сотера в 80 году, престол заняла его дочь Береника III, которая и была провозглашена законной наследницей, преемницей своего отца. Если убийство этой царицы привело незаконнорожденного Птолемея XII на трон, то другим двум женщинам народ Александрии обязан постыдным бегством последнего в Рим. Что касается наследства Птолемея XII, всем известно, как последняя Клеопатра присвоила его, обойдя своих братьев.

Царь и греки

Птолемеевская династия происходит не из царского рода. Даже если ее создатель — Птолемей I — мог гордиться отдаленным родством со старым родом Аргеадов, это еще не давало ему повода a priori претендовать на престол. Только политический вакуум, образовавшийся в мире после смерти Александра, мог объяснить возможность такого удачного для Лагидов варианта. Но это продвижение не свершилось в один миг. Птолемей, как и другие диадохи, вынужден был довольствоваться званием «сатрапа», то есть правителя одной из провинций от имени македонского царя. Начиная с 310 года, эта теоретически второстепенная позиция становится чистой фикцией, так как династия прекращает свое существование после убийства сына Александра, родившегося после его смерти. Однако нужно было, чтобы самый дерзкий из «сатрапов» (а им оказался Антигон Одноглазый) сделал первый шаг! Что и свершилось в 306 году. В течение последующего года все диадохи приняли — каждый на своей территории — царский титул. Так в 305 году бывший полководец Александра становится для своих греческих подданных царем (базилевсом) Птолемеем, а для египетских подданных — фараоном.

Грекам, обосновавшимся в Египте или в других владениях Лагидов, слово «монархия» было знакомо. Даже если большинство из них вели свой род из городов с демократическим или олигархическим устройством, они знали, что все греческие государства в определенный момент своей истории управлялись царями. Некоторые же из таких государств, в первую очередь Македония, вообще не знали другого режима, и именно македонский пример в глазах греков послужил моделью для монархии Лагидов, как, впрочем, и для других царств, вышедших из развалившейся империи Александра. Однако в эллинистическом сознании монархия ассоциировалась с позорным режимом Ахеменидов и более всего с правлением Великого Персидского Царя, над которым наиболее храбрые греческие города неоднократно одерживали победы во время мидийских войн. Монархия также являлась способом управления варварскими народами, не способными к самоуправлению. Эти варвары, по мнению греков, вели жизнь рабов, в отличие от них, свободных граждан полисов. Очевидно, что позиция подобных новых режимов, среди которых была и эллинистическая монархия, достаточно деликатна: такая монархия не могла принять форму правления древних македонских царей, не способную контролировать огромные и густонаселенные пространства. Одновременно она должна была избежать и восточного деспотизма, который для греков был синонимом позорного рабства.

В конечном счете царь Лагидов обязан быть двуликим: с одной стороны, он должен остаться близким и понятным греческим подданным, для которых он не более чем «царь Птолемей», а с другой — наследником фараонов в глазах египтян, носителем священного начала. Таким образом, для первого поколения греков, поселившихся в Египте (за исключением тех, что обосновались до завоеваний Александра Македонского, то есть мемфисских эллинов), отношение, которое связывает их с царем — это в первую очередь отношение служащего к своему патрону, нежели зависимость слуг от своего господина. Эти отношения между царем и греками очень быстро изменялись, с одной стороны, из-за их постепенной интеграции на египетской земле и вследствие удаленности от их родных городов, а с другой стороны, благодаря усиленной пропаганде царской власти, направленной на подчеркивание божественного происхождения династии. Однако такое развитие не могло дойти до своего завершения, не произошло и полной интеграции греков с местным населением, как и постепенного превращения царя из рода Лагидов в самодержца восточного типа. Если гражданские начала греков, обосновавшихся в хоре, или, точнее, их потомков постепенно растворяются до полного исчезновения из памяти, то сама эллинистическая культура, напротив, утверждается, а с ней появляется и осознание принадлежности к привилегированному меньшинству, где царь — это лишь один из лучших его представителей. Даже установив законность самодержавной власти, правители из рода Лагидов до конца своего правления не смогут навязать своим греческим подданным формы рабского верноподданства и мистического почитания, которые восточные нации привыкли проявлять по отношению к своим монархам.

Обожествленный царь

Отныне греческие воззрения о божественности происхождения монарха оставляли широкие возможности для создания и развития культа царской власти. Для греков, в отличие от иудеев, значительное превосходство не являлось основополагающим признаком божественного, и, вследствие этого, граница между миром людей и миром богов вовсе не была непреодолимой. Как боги могли жить по своему усмотрению среди смертных, так и смертные, по крайней мере некоторые из них, могли приобретать черты, присущие исключительно божествам. Более того, существовала даже некоторая промежуточная категория — категория героев, которые за свою храбрость и заслуги награждались некоторыми божественными чертами — например бессмертием. Но героизация лежала в основе исключительно культурного процесса, касающегося только мифических фигур, которым приписывали создания городов, а также первые шаги политического и социального устройства. С течением времени могли героизировать посмертно и некоторых граждан, исходя из их благодеяний в пользу города, прославившего в благодарность их имена.