Повседневная жизнь Древнего Рима через призму наслаждений - [10]

. Однако он признает, что эта традиция изменилась. Прошло то время, когда «встарь земледельцы — народ и крепкий, и малым счастливый — / Хлеб лишь с полей уберут, облегчение в праздник давали / Телу и духу…»^[37]. В его время ищут чего-то большего: сам Гораций хочет свободы и ясности. И не может их достигнуть, живя в городе и, особенно с возрастом, все больше погружаясь в городскую суету и искусственность, хотя нечестолюбивый человек может вести там вполне непринужденное существование. Город является синонимом толпы, а Гораций ищет спокойствия, одиночества. Наилучшей гарантией счастья является простота: «У меня ни золотом, / Ни белой костью потолки не блещут; / Нет из дальней Африки / Колонн, гиметтским мрамором венчанных»; бесполезно высылать со своих земель бедняков в лохмотьях, чтобы увеличить собственную роскошь, «так же расступается / Земля перед бедными, как и пред царями!»^[38]. Только природа может принести покой разуму. Но это спокойствие не дает праздность, совсем напротив. Счастье бедняка заключается в работе на земле, позволяющей наконец познать истинные наслаждения, далекие от поддельных наслаждений, которые знает полуголодный городской плебс:

Блажен лишь тот, кто, суеты не ведая,

Как первобытный род людской,

Наследье дедов пашет на волах своих,

Чуждаясь всякой алчности,

Не пробуждаясь от сигналов воинских,

Не опасаясь бурь морских,

Забыв и форум, и пороги гордые

Сограждан, власть имеющих.

Когда же работы в полях завершились, он

Захочет — ляжет иль под дуб развесистый,

Или в траву высокую;

Лепечут воды между тем в русле крутом,

Щебечут птицы по лесу,

И струям вторят листья нежным шепотом,

Сны навевая легкие…^[39]

Какое наслаждение охотиться зимой, возвращаться вечером усталым к жаркому огню, который позаботилась разжечь «подруга скромная, что нянчит милых детушек», и поесть приготовленную ей скромную пищу:

Тогда не надо ни лукринских устриц мне,

Ни губана, ни камбалы…

И не прельстят цесарки африканские

Иль рябчики Ионии

Меня сильнее, чем оливки жирные,

С деревьев прямо снятые.

И как отрадно наблюдать за ужином

Овец, бегущих с пастбища,

Волов усталых с плугом перевернутым,

За ними волочащимся…

Это здоровое наслаждение и есть наслаждение истинное, ибо является вознаграждением за тяжелый труд. Это именно то наслаждение, которое рекомендует Август (устами Горация) — наслаждаться каждым мгновением, постигать сущность вечного. Но в то же время это воспитание морали, которое не позволяет поддаваться ложным искушениям. Да и можно ли говорить здесь о «наслаждении»? Не идет ли речь скорее о радости, о той радости, о которой еще будут говорить стоики? Словом, вспоминается Сенека, советовавший Луцилию:

«Научись радоваться… Я хочу, чтобы радость не разлучалась с тобой, хочу, чтобы она рождалась у тебя дома. И это исполнится, если только она будет в тебе самом. Всякое иное веселье не наполняет сердце, а лишь разглаживает морщины на лбу: оно мимолетно… Поверь мне, настоящая радость сурова. Уж не думаешь ли ты, что вон тот, с гладким лбом… со смехом в очах, презирает смерть, впустит бедность к себе в дом, держит наслаждения в узде, размышляет о терпеливости в несчастье? Радуется тот, кто не расстается с такими мыслями, и радость его велика, но строга»^[40].

Понятно, что эта реставрация моральных ценностей предков едва ли могла привести к положительному результату. Тем не менее это важное начинание поддержали и историки, в частности Валерий Максим (живший в первой половине I века н. э.), а также Тацит, которые призывали последователей Катона быть образцами добродетели, хорошими крестьянами, солдатами, гражданами. Но как вновь привить любовь к труду, когда народ пребывает в праздности, не интересуется больше войной, поскольку армия стала профессиональной, а из завоеванных стран в Рим потоком хлынули богатства, позволяющие жить без малейших усилий? Производя мало, потребляя много, Рим превратился в огромный город-паразит, предающийся самым разнузданным наслаждениям. Толпа требует хлеба и зрелищ. Парады, грандиозные постановки, похороны людей и животных являются повседневными развлечениями публики. Даже городские памятники, термы, театры, амфитеатры, цирки — все направлено на то, что Сенека называет «праздной услужливостью городов»^[41]. Более того, самые богатые граждане под предлогом любви к искусству демонстрируют невероятную роскошь, в которой они живут, собирая и представляя зрителям коллекции статуй или картин… Вся культура находится исключительно на службе у наслаждения. Особенно вездесущая философия, которая с готовностью отказывается от любых убеждений. Сенека пишет об этом в своем трактате «О блаженной жизни», показывая, что слишком многие его сограждане путают добродетель и наслаждение или скорее пытаются выдать за добродетель то, что является лишь данью наслаждению. «Человек, потонувший в наслаждениях, вечно икающий, рыгающий и пьяный, знает, что не может жить без удовольствий, а поэтому верит, что живет добродетельно, ибо он слыхал, что наслаждение и добродетель неотделимы друг от друга; и вот он выставляет напоказ свои пороки, которые следовало бы спрятать от глаз подальше, под вывеской „Мудрость“ Собственно, не Эпикур побуждает их предаваться излишествам роскоши; преданные лишь собственным порокам, они спешат прикрыть их плащом философии и со всех сторон сбегаются туда, где слышат похвалу наслаждению. Они не в состоянии оценить, насколько трезво и сухо то, что зовет наслаждением Эпикур; они слетаются на звук самого имени, ища надежные покровительства и прикрытия своим вожделениям»