Повседневная жизнь Большого театра от Федора Шаляпина до Майи Плисецкой - [200]

Сталин иногда посещал театр один и сидел в ложе, в своем зашторенном углу. Появлялся он, когда свет в зале был притушен, а покидал ложу в тот момент, когда его еще не зажигали. Но если в ложу входили члены политбюро, он каждому указывал его место — и никто не смел выйти из ложи, пока в ней находился Сталин. По моим наблюдениям, Сталин интересовался русскими операми на историческую тематику, с образами Ивана Грозного, Бориса Годунова, Петра I. Я видел его на спектаклях “Псковитянка” (с прологом “Вера Шелога”), “Царская невеста”, “Борис Годунов”, “Хованщина”, но никогда не встречал на операх-сказках Римского-Корсакова (“Сказка о царе Салтане”, “Золотой петушок”), где образ царя выведен в пародийно-шутовском виде»[119].

Повышенный уровень охраны вводился в Большом театре в дни проведения торжественных собраний по большим государственным праздникам и памятным датам — 7 ноября, 1 мая, 8 марта, 22 апреля. На сцене вместо декораций устанавливали трибуну и огромный президиум, где усаживались в несколько рядов руководители партии и правительства, представители общественности — орденоносные доярки, атомные академики, космонавты (Терешкова, конечно, куда же без нее), военачальники и артисты, похожие на Ленина (Ульянов, например). Собрания советской политической элиты заканчивались большими концертами, подготовка которых сильно выматывала их участников. Что звучало тогда со сцены Большого театра, например, при Сталине? Открыв программу одного из таких праздничных концертов послевоенных лет, поражаешься пошлости и безвкусию чиновников, их составлявших:

Первое отделение. Александр Александров — «Кантата о Сталине», Серафим Туликов — «Мы за мир», Иван Дзержинский — «Идут коммунисты вперед», Александр Жаров — «Сталин — это мир!» (стихи). Далее — русская классика: Глазунов, Римский-Корсаков, Чайковский, Глинка, грузинские национальные композиторы. Затем опять — Борис Александров «Здравица Октябрю», ария из оперы Данькевича «Богдан Хмельницкий» (вокал — киевлянин Борис Гмыря), наконец, китайский танец с барабанами в исполнении ансамбля Игоря Моисеева.

После антракта — второе отделение. Лаптев «Приветствие товарищу Сталину», русская народная песня «Куманек», эстонские танцы, танец «Партизаны» моисеевского ансамбля, азербайджанские народные песни (пел Бюль-Бюль) и грузинские народные танцы. Всё. Конец. Среди исполнителей, выходивших в таких концертах на сцену, лучшие певцы Большого — Огнивцев, Михайлов, Козловский, Лемешев, Масленникова, Давыдова, за дирижерский пульт в течение всего вечера вставали обычно, сменяя друг друга, Голованов, Мелик-Пашаев, Кондрашин, Файер.

Приведенный пример ярко иллюстрирует желание чиновников всячески угодить Сталину наряду с боязнью и страхом. О каком бы то ни было вкусе и речи не идет. Впрочем, окружение властителей в основной своей массе всегда отличалось дремучестью и жутким незнанием элементарных вещей, что отмечал еще Владимир Теляковский[120].

Хотя если говорить о направленности концертов в Большом театре, то они как раз характеризуют заурядный вкус самого Сталина. Его любовь к народному творчеству отражает огромную значимость последнего в глазах вождя, сравнимую разве что с лучшими образцами профессионального музыкального искусства, а то и превосходящую их — все эти симфонии, сонаты и квартеты. В балете ему нравятся опять же национальные танцы — это, собственно, и есть для него пример классической хореографии. А вершиной музыки для Сталина является вокал[121].

В такие дни участников правительственных концертов держали в театре с утра и до вечера. «Как-то раз, — вспоминает Тимофей Докшицер, — репетиция затянулась до вечера — особая комиссия оценивала программу, в которой участвовали исполнители из разных республик, кого-то принимали, кого-то отвергали — главным образом из идейных соображений. Одновременно тихо и незаметно работали режиссеры, постановщики, осветители. Лишь к вечеру нас отпустили на часок погулять. Я прошелся вокруг Театральной площади и возвращался к театру вдоль гостиницы “Метрополь”. На переходе проспекта Маркса я остановился. С площади Дзержинского, от дома КГБ, ехали машины с зажженными фарами, к театру начали съезжаться руководители государства. Один сигнал зеленого светофора я пропустил — подземного перехода тогда еще не было. В это время проехали три машины, кто в них был, я не разобрал. Следующим светофором я перешел улицу, и около Малого театра, у памятника Островскому, кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся и увидел милиционера двухметрового роста: “Документы”. Я был очень самоуверен и даже похвалил его за бдительность. Мои документы со специальным пропуском на вход в Большой театр в этот вечер не вызвали подозрения, и он разрешил мне следовать дальше.

Кто же “засек” меня, кто заметил, что я, в отличие от всех прохожих, не перешел улицу на зеленый светофор и остался стоять? После этого случая я стал замечать: в толпе всегда дежурили специальные люди — в обуви на меху, в теплой одежде и с радиопередатчиками. Они проверяли толпу, “отлавливая” всех подозрительных. У нас в театре работал скрипач Яша Шухман — весельчак и жизнелюб. Вечерами он любил играть в карты. Однажды на Старом Арбате — узкой улице, по которой по ночам проезжал кортеж машин, везущих Сталина на дачу, — Яков вышел из подъезда, улица была пустынна. Увидев фары подъезжавших машин, он поднял руку — и в ту же секунду кто-то втащил его обратно в подъезд… Ему повезло: он остался жить и даже продолжал работать в театре, но уже никогда его не допускали к правительственным концертам, никогда он больше не получал специального вкладыша в свой театральный пропуск. Даже на панихиду по случаю похорон Сталина, которая проходила не в театре, а в Колонном зале Дома союзов, его не допустили». Не пустили и Галину Вишневскую: молода слишком!