Повседневная жизнь Большого театра от Федора Шаляпина до Майи Плисецкой - [184]

«Садко» ставил Борис Покровский, опера стала одной из его первых масштабных постановок на сцене Большого. Поставили быстро, за один квартал. Сам Голованов, называвший Покровского не иначе как «выкормышем Самосуда», утвердил его на эту постановку, то ли доверяя, то ли желая завалить молодого режиссера из вредности. Опера, надо отметить, с непростой судьбой — сначала Николай II отказался включать ее в репертуар императорских театров («Что-нибудь повеселее надо!»), затем после очередной постановки «Садко» оперной труппой Мамонтова сгорел театр Солодовникова. Так что Большому театру предстояло, по сути, заново открыть интереснейшее произведение Римского-Корсакова, и ему это удалось. Великий Новгород, представший на сцене благодаря Федору Федоровскому во всей своей гигантской красе: торжище, сосредоточение диковинных кораблей, готовых чуть ли не сию минуту отправиться из театра в море-океан, хор в полном составе, разодетый в кафтаны миманс, всякие технические придумки с опускающимися в пучину былинными героями — все это должно было поразить публику. Садко блестяще пел Георгий Нэлепп, Любаву — Вера Давыдова, Варяжского гостя — Марк Рейзен, Индийского гостя — Иван Козловский, Веденецкого гостя — Алексей Иванов.

Козловский еще на репетиции продемонстрировал труппе, кто есть кто, по привычке взяв удобный лишь ему вольный ритм. Все ждали реакции Голованова, не терпевшего импровизаций. Но тот вместо укора Козловскому обрушился на виртуоза-музыканта Иосифа Ютсона, игравшего строго по нотам: «Как играешь? Не слышишь? — Как певец… обязан повторить его фразировку!» А Иван Семенович и глазом не повел. Но самое главное случилось на премьере. Умение управлять своими «сырихами» было дано далеко не всем артистам Большого театра. Фору в этом смысле мог дать Козловский. «Там по мизансцене стоят три корабля, — вспоминал Кирилл Кондрашин. — Каждый корабль принадлежит заморскому гостю. Вот поет Индийский гость и приглашает Садко на свой корабль, после того как он спел. А хор в это время поет: “Ой, не ходить бы тебе, бойся феникс-птицы”. И по мизансцене, когда Индийский гость приглашает Садко, тот должен пятиться назад. И вот он останавливается, чешет в затылке и смотрит на другой корабль. Выходит Веденецкий гость, а Индийский скрывается у себя — Садко ему отказал… Козловского не устраивало, что там нет места для аплодисментов, и он себе на премьере решил сделать успех… И здесь Козловский спел свою песню, — сейчас же раздались дикие вопли. Голованов задержал, подождал какое-то время, аплодисменты прохлопали, потом стали немножко стихать. Тогда Козловский наклонил голову. Аплодисменты снова вспыхнули, а когда снова начали стихать, Голованов пошел дальше, — хор поет свое, а Козловский снял шляпу и не уходит на свой корабль… Нэлепп стоит и не знает, что делать, спихнуть его, что ли? Время уже Веденецкому гостю выступать. Разъяренный Алексей Иванов выходит и с первой же ноты как двинет Козловского в бок: “…Город каменный…” Тот отшатнулся и ушел на свой корабль». У Шаляпина также бывали подобные случаи, но он аплодисментов никогда не клянчил…

Неопытный Покровский, поставив в 1943 году «Евгения Онегина», на премьеру пришел, как и положено, во фраке, поскольку как режиссеру ему предстояло выйти на сцену после спектакля. Премьеру пел Лемешев, а на второй вечер в роли Ленского должен был выйти Козловский. И потому в этот второй вечер Борис Александрович надел простой пиджак. В таком затрапезном виде его и встретила в театре Серафима Яковлевна Ковалева, бессменный инспектор лож и секретарша Николая Семеновича Голованова:

— Молодой человек, в каком вы виде! Ведь сегодня премьера, вам на сцену выходить!

— Так премьера вчера была, сегодня второй спектакль…

— Эх, ничего вы не знаете! Сегодня-то и будет главная премьера! Поэтому извольте немедленно принять парадный вид! Идите в костюмерную и выберите фрак из реквизита.

Покровский нашел себе фрак из «Травиаты» и, надевая его, размышлял о том, что, оказывается, помимо собственно премьеры есть еще и главная премьера — с Козловским, а не с Лемешевым!

Дело было не в том, что Козловского в театре боялись, нет, а в том, как певец мог устроить прием зрительного зала — по-настоящему, по-премьерному. По окончании оперы в зале творилось что-то несусветное: «В праздничном сплетении разноцветных лучей Иван Семенович Козловский организовывал что-то вроде парада участников. Он бесчисленное количество раз выходил на вызовы сам и выводил своих партнеров. При этом он то приближался к самой рампе, чтобы поблагодарить оркестр, а то, наоборот, уходил в глубину сцены и широким жестом приглашал зрителей поприветствовать хор. Какие только позы он при этом не принимал! — и отвешивал земные поклоны, и становился на одно и даже на оба колена, и воздевал руки кверху!.. Надо отдать ему справедливость — он умел властвовать толпой и, сочетая обаяние имени с приемами опытного массовика, каждым своим указующим движением исторгал у наэлектризованного зала истошные вопли, среди которых особенно выделялись дружные, согласованные взвизги: “Коз-лов-ский браво!!!” А о цветах и говорить нечего! Они непрерывным водопадом сыпались со всех ярусов, и вскоре сцена покрылась толстым ковром из роз, гвоздик, тюльпанов и лилий». Короче говоря, обстановка очень напоминала съезды КПСС с их бесконечным скандированием партийных речовок. Лемешев так не мог, хотя пел не хуже…