Повседневная жизнь армии Александра Македонского - [4]
2. «Записки» царя Египта Птолемея Сотера («Спасителя»), сына Лага. Птолемей был тем самым военачальником, о котором передавали, что он спас Александра, после же смерти правителя он препроводил его мумию из Вавилона в Мемфис, а затем захоронил ее в центре Александрии. Посредством этого деяния и своих «Записок», опубликованных около 285–283 годов, он рассчитывал стать достойным наследником умершего бога. Эти «Записки», наряду с «Записками» другого очевидца, Аристобула Македонского, написавшего их в конце жизни (между 305 и 300 годами), послужили главным источником для Флавия Арриана из Никомедии, написавшего около 150 года «Анабасис Александра» (буквально: «Восхождение», то есть из Европы в Азию). Современная критика, падкая на подлинные исторические свидетельства, придает больше ценности этим свидетельствам командиров и друзей Александра, чем всем упомянутым выше биографиям, особенно если по времени написания они далеко отстоят от описываемых событий. Аристобул, например, дает рациональное толкование известной истории о гордиевом узле. И он, и Птолемей опираются на официальные сообщения и дневники, на документы старших офицеров, опубликованные Эвменом из Кардии, секретарем Александра. Но уж как-то так получается, с умыслом или нет, что дружба, интерес, страсть к политике подтасовывают факты в пользу Египта. Изображенный ими Александр является прежде всего сыном египетского бога Амона, как стал им впоследствии сам Птолемей.
3. «Роман об Александре Македонском, или Александрия», ошибочно приписываемый Каллисфену из Олинфа, историографу Азиатского похода, осужденному на смерть в 327 году. Известно, что на самом деле это беллетристическое произведение, которому было суждено на протяжении более чем тысячелетия вдохновлять поэзию и авантюрные романы западного мира, является сборником различных легенд, греческих, восточных и африканских, бытовавших в Египте в середине III века нашей эры, многие из которых, однако, восходят к эпохе Александра и более или менее подтверждают культурологические факты, некогда упомянутые настоящим Каллисфеном. Историки, основывающиеся на положительных фактах, отвергают «Роман об Александре». А вот этнологи и историки идей всё больше им интересуются. Часто герой или, скорее, идея, сформировавшаяся относительно какой-то незаурядной жизни, в большей степени свидетельствует о цивилизации, нежели сама история. Каждая эпоха любой страны рисует себе героя на свой лад. «Роман об Александре» больше рассказывает о египетских и африканских почитателях и последователях завоевателя, чем о самом герое.
Разумеется, еще остаются сведения, которые приходится собирать по крупицам из фрагментов, часто совершенно ничтожных, примерно сорока античных рассказчиков и мемуаристов, которые упоминаются, к примеру, у историка Полибия (II век до нашей эры), географа Страбона (I век), рассказчика Лукиана из Самосаты (II век), или у таких компиляторов, как Полиен (II век) или Афиней (III век). А пожелай мы узнать о жизни моряков, то, вполне очевидно, мы стали бы изучать ее с помощью трудов Арриана и сохранившихся фрагментов из Неарха, Онесикрита, Мегасфена и Эратосфена. Но каким из трех крупных александрийских источников воспользоваться, чтобы познакомиться с жизнью сухопутных войск? Выказавшей свою крайнюю неразборчивость «Вульгатой»? «Записками» Птолемея и Аристобула, хотя они и замышлялись изначально для правителей? Изобилующим чудесами «Романом об Александре»? Следует ли нам пытаться увязывать их, если они расходятся во мнениях, или использовать только те фрагменты, где авторы единодушны? Ясно, если отмести всё, чему отыскиваются противоречия, останутся жалкие крохи. Возможно, стоит выбрать из каждого произведения самые правдоподобные, самые вероятные, наиболее подтвержденные вспомогательными науками сведения. Иными словами, повторить поход Александра, не выходя из дома, — с помощью штабных карт, которых не знал мир Античности? Напрасный труд, уже проделанный множеством людей до нас. Потому что, если нас больше интересует не бог, а человек — я имею в виду пехотинца, того, кто прошел пешком 18 тысяч километров, чтобы создать недолговечную империю и затем грезить о ней до конца своих дней, — нам следует обратиться к тем авторам, которые писали об этом человеке, о его страданиях и восторгах: не к стратегам, политикам, жрецам, а к рассказчикам, повторявшим вслед за Протагором из Абдеры (480–410 годы): «Человек есть мера всех вещей — как сущих в их бытии, так и не сущих в их небытии. Что до богов, я не могу знать, есть ли они, или их нет, или же они только видимость, потому что слишком многое препятствует такому знанию, — и вопрос темен, и людская жизнь коротка». Может, предпочесть этот вариант? Мы станем следовать за повествованием «Вульгаты» всякий раз, когда бог в нем станет уступать место людям. Но будем обращаться и к другим свидетельствам, когда найдем в них точные и конкретные детали о жизни войска: скорее к Клитарху, чем к Птолемею.
Клитарх
Кропотливое сравнение пяти текстов «Вульгаты» позволяет обнаружить источники, которыми пользовался Клитарх. Сын историка Динона из Колофона, ученик (вероятно, в Афинах) ритора Аристотеля из Кирены, и диалектика Стильпона из Мегары, в 334 году Клитарх был слишком юн, чтобы отправиться в Азиатский поход. Однако у афинских интеллектуалов, учеников Платона, Аристотеля и Диогена, он позаимствовал любознательность этнографа и натуралиста, коллекционера и эрудита, что весьма сближало его с перипатетиком Теофрастом. Его «История военных походов Александра Македонского» в тринадцати (?) книгах, начатая в Афинах около 320 года и завершенная в Александрии двадцать лет спустя, представляла собой разнохарактерное собрание: рассказы греческих и македонских ветеранов и наемников, реляции послов, письма, ходившие под именами правителей, официальные документы, опубликованные письмоводителями, «Записки» официального историографа Каллисфена из Олинфа, составленные около 329 года, утраченные сочинения Анаксимена из Лампсака и Поликлета из Лариссы, оказавшиеся на соседних страницах вместе с многочисленными свидетельствами. Всё это не давало поместить произведение Клитарха ни в один из существовавших в то время литературных жанров. Сплошной поток рассуждений, драматических сюжетов и романов. Цицерон охарактеризовал этот труд двумя наречиями: «rhetorice et tragice» («риторично и трагично»; Брут, 43). Но даже век спустя после Цицерона это произведение входит в учебную программу по литературе в Риме. Автор не обращал внимание на критику; его упрекали в напыщенности, вымысле; он же выверял всё в соответствии со своей жизнью, своим увлечением и предрасположенностью к единству, к незаменимому: устной традиции. «Это стремительно ставшее знаменитым произведение, — пишет Поль Гуковски, — не являлось образцом объективности, каковым, впрочем, считали его древние критики. Ошибки не только способствовали успеху книги, они превратили ее в документ, более всего выражающий чувства публики» (
