Поворотный день - [14]

Первая остановка произошла уже в темноте на станции Раковка, где эшелон пополнился не только водой, но и двумя крытыми вагонами, засыпанными пшеницей. Когда первые поезда ушли довольно далеко, дундичева машиниста вызвали к диспетчеру. Одновременно к составу приблизилось десятка два бородатых казаков и пожилых женщин, которые наперебой стали стыдить охрану за грабеж, указывая на прицепленные вагоны. К толпе присоединилось несколько железнодорожников. Казаки ругали Советскую власть на чем свет стоит за то, что она оставляет их детей без хлеба, обрекает на голодную смерть. Выходило, что зерно это было реквизировано не у зажиточных хозяев, а у бедняков. Слушая гвалт, кое-кто из охранников начал проникаться состраданием к обездоленным, винтовки, только что взятые на изготовку, безвольно опустились. Видя колебание, бородачи и железнодорожники вплотную подступили к вагонам, уже намереваясь подлезть под колеса к сцеплению.

Особенно надрывался здоровенный детина в расхристанной рубахе, штопаных шароварах и драных чириках.

— Пашаничку большевикам везете, а мы — подыхай! Какая же это народная власть, когда она народ грабит? Чего глядите, — рыкнул она на местных, — отцепляй вагон!

«Вот так начинаются провокации», — отметил про себя Дундич и подумал, что самое лучшее — это уложить горлопана на месте. Он бы, не колеблясь, поступил так, но ведь перед ним стояли безоружные люди. Кто знает, может, действительно у них отобрали последнее? И если бы не наглый призыв отцеплять вагоны, Дундич вступил бы в переговоры с толпой. Однако клич бородача резанул ухо точно пуля. Он вспомнил гневное лицо наркома и его слова о беспощадной каре для любого, кто покусится на хлеб революции. В его руке матово блеснул наган. Поднятый над головой, он грохнул, оглушил толпу.

— Назад! — приказал Дундич подлезшим под вагон.

Но толпа не шарахнулась, как того хотелось Дундичу. Она лишь на секунду опешила, а затем снова стала надвигаться на эшелон. Дундич оглянулся на дверь диспетчерской, откуда, как ему показалось, умышленно долго не появлялся машинист. В этом он почувствовал заранее подготовленную операцию.

Очнулись и его бойцы. Клацнули затворы. У толпы заметно поубавилось прыти. Выталкивая вперед женщин, бородачи предпочли остаться в тени вокруг единственного станционного фонаря. Это замешательство дало Дундичу повод прийти к убеждению, что не все они обездоленные. А как тут разберешься? Тот тип с кудлатой головой явная контра, и его смело можно поставить к стенке.

Очевидно, в вокзале услышали выстрел, и оттуда выбежало несколько человек. Не зная, кто они и кому на помощь спешат, Дундич на всякий случай приказал пулеметчику взять их на прицел. Но, заметив, что толпа стала рассасываться и таять в темноте пристанционных построек, облегченно вздохнул.

— Что тут происходит? — спросил всех сразу молодой чубатый казак в распахнутой рубахе и босиком. — Почему не двигаетесь?

— Машиниста нет, — ответил спокойно Дундич, признав в пареньке местного продкомиссара, который руководил загрузкой вагонов. — Вызвали к диспетчеру.

— А ну, Леха, туда! — распорядился тот, не повернув головы, — А вы чего рты раззявили? На государственный хлеб заритесь? Пристрелю любого, кто хоть зернышко возьмет. Там трудящие братьи с голодухи пухнут, а вы, куркули, хлеб гноите.

— Да то свое добро. Потом и кровью нажитое! А вы подчистую!

— Это у тебя подчистую? — сорвался от злости голос продкомиссара, подходившего к седобородому деду с ременным кнутом на запястье.

— Не у меня, так у других, — набычился дед. — Я за обчество. — Он вскинул кнут, поймал рукой конец и направился к калитке бормоча проклятья супостатам и басурманам.

— А ну, живо расходись! — потребовал паренек, играя револьвером на ладони.

— Идет! Идет! — радостно забубнили бойцы охраны.

— А ты с ним будь построжей, — напутствовал комиссар Дундича, кивая на машиниста. — Без твоего ведома чтоб ни шагу. Знаю я их, старых саботажников. Три года кочегарил на паровозе. Ну, привет Москве! Я уже звонил по линии, предупредил, чтоб глядели в оба.

Поезд медленно, точно нехотя, двинулся навстречу непроглядной тьме, которая тревожила не чернотой, а неизвестностью. Неизвестность таилась во всем: в силуэтах придорожного леса, в восковом отсвете рельсов, бездонности балок и оврагов — отовсюду в любую минуту могло грохнуть, застрекотать.

Неизвестность таилась и в угрюмости люден на станциях. Одни, как в Раковке, открыто требовали вернуть им хлеб, другие просили, умоляли наделить их зерном, иначе они прямо здесь протянут ноги, третьи с горькой усмешкой провожали эшелон. Эти угрюмые, обозленные лица больше всего цепляли душу. Дундич не знал, как вести себя в таких случаях. Если они открыто, с оружием шли бы на штурм, он не колеблясь отдал приказ стрелять. Но перед ним стояли чаще всего действительно изможденные безысходной нуждой люди. Встречались среди них и красные пропойные морды горлохватов. Но таких было мало. Они кричали и грозили, стоя за чьими-нибудь спинами. Вспоминая эти минуты, Дундич в который раз оправдывал свою нерешительность и даже корил себя за то, что согласился поехать в составе охраны. Он-то думал, что действительно на каждой версте эшелон подстерегает бандитская, засада.