Поворот судьбы - [8]

— Мне не нравятся, высокомерные и заносчивые стервы. Да и потом, отчего я должен обслуживать кого-то по фамилии Спенсер?

Я изучала его лицо.

— Но я как раз отношусь к высокомерным и заносчивым стервам, — произнесла я, и бретелька сценического костюма небрежно соскользнула с моего плеча.

— Нет, — ответил он все с той же неуловимой улыбкой на лице, — ты можешь быть и высокомерной, и заносчивой, но ты не стерва.

— А кто говорит, что я высокомерная и заносчивая?

— Я знаю таких людей. Твое имя у всех на слуху. Мне известно, что в гостях у твоего отца бывал Курт Воннегут.

— Только потому, что они одного возраста, и он живет неподалеку от нас…

— Все равно об этом говорят.

— Ну что ж, — откинув голову, проговорила я. — Благодарю тебя за то, что пришел на репетицию и преподал мне урок нравственности и моральной чистоты. Удачного подметания и сметания.

— Я могу смести с лица земли твой привычный мир, — сказал Лео.

Я захлопала глазами от удивления.

— Ой!

— Послушай. Я пришел сейчас только потому, что это единственное время, когда я могу наблюдать за тобой, не притворяясь, будто я работаю. Ты так прекрасна, что мне больно смотреть на тебя.

— Джеймс Джонс, — ответила я.

— Почти, — вымолвил Лео.

— Так кто высокомерный и заносчивый? — парировала я.

— У меня высокомерие другого рода. У меня высокий уровень интеллекта. Мои родители бедные, но гордые. Мама пережила Холокост. Ей было всего два года, и вся ее семья чудом избежала гибели.

— Так ты тоже сноб, но только наоборот.

— Точно. У меня безупречная позиция. Высокая нравственная планка и жизненная мудрость.

— Джек Леммон.

— Ну, Билли Уайлдер.

— На чем ты специализируешься?

— Не на танцах.

— Но я тоже. Мне очень нравится то, чем я занимаюсь, однако я уверена, что закончу тем, что буду принуждать детей к чтению Нелла Харпера.

— Известного миру под именем Харпера Ли.

— Замолчи! — засмеялась я. — Я не привыкла к парням, которых не могу одурачить.

Он хотел быть поэтом. Его специальностью должно было стать управление бизнесом.

Затем мы отправились в кафе «Кафка», где купили липких булочек и чая. Мы их даже не донесли до стола.

Мы очутились в постели. Чай с молоком, который мы вынесли в бумажных стаканчиках, превратился в желеобразную массу за долгие ночные часы. Я так хотела лишиться невинности, что это было сравнимо только с моим желанием покорить горную вершину (нам удалось вместе сделать и то и другое). Мы старательно обучали друг друга в ту ночь после моей репетиции — так старательно, что на следующий день не могли и шага ступить от боли. Мне хотелось встать во время пары по английской литературе (Свифт, Поуп и Филдинг) и закричать: «Я уже не та, что была вчера!» Раздражение на коже от его щетины (мы называли это «колючим поцелуем») прошло только через неделю.

Спустя два месяца после начала нашего романа — это слово возмутило бы нас, мы были согласны только на то, чтобы назвать наши отношения Вечной Любовью, — Лео написал:

Одной своей рукой волшебной Джулиана

Сумела изменить весь мир вокруг меня.

Унылый тусклый свет она окрасила цветами радуги и счастья,

И неуклюжий мальчик позабыл ненастье на дворе.

Он страсть впустил, боясь, робея, не смея сделать шага,

Потом, смелея, он плечи распрямил и двинулся вперед

Лишь потому, что Джулиана, взмахнув рукой волшебной,

Как птица золотым крылом,

Сумела мир вмиг в сказку превратить.

Может ли хотя бы кто-то вспомнить свои университетские годы под знаком слова «робея»?

Боже милосердный, как могла я не влюбиться в парня, который не только получал престижную и перспективную специальность, но еще и выбрал меня своей музой? Бизнес-менеджмент не вызывал у Лео тоски, хотя и не мог служить источником вдохновения. Он понимал такие вещи, которые были недоступны пониманию его товарищей по учебе. Кроме того, он нашел себе приличный источник заработка, занимаясь тем, что писал за других курсовые и другие научные работы.

Лето стало для нас поистине невыносимым временем, и мы считали дни до осени, как в огне, как в бреду. Получив разрешение родителей, которое они дали мне с несколько удивленными улыбками на лицах, я вышла замуж за молодого человека, который назвал себя «единственным евреем из Шебойгана, что в штате Висконсин».

Мне было двадцать. Лео, которому приходилось много работать, чтобы получить стипендию, в ту пору был старше — ему исполнилось двадцать пять лет. Только подумайте. Едва двадцать.

Если бы наша жизнь складывалась нормально, не знаю, позволила бы я Гейбу отправиться во Флориду, не говоря уже о том, чтобы дать разрешение на брак. Наверное, самостоятельная поездка сына во Флориду нашла бы в моей душе больший отклик. Но почему мои родители благословили этот брак? Они были не в себе? Может, то время было менее пугающим, более невинным?

Неужели наша совместимость не вызывала ни малейших сомнений?

Встреча наших родителей может служить сюжетом для хорошей комедии.

Хана и Гейб Штейнер-старший, облаченные в черную шерстяную одежду (а дело происходило в июне), которая идеально смотрелась бы на похоронах, прибыли на обед. Они были впечатлены представшими перед ними Амброузом и Джулией Джиллис. Родители Лео осматривались вокруг, как люди, готовые к аресту, за то, что нарушили границу чужой собственности. Мои родители занимали десятикомнатную квартиру на десятом этаже, выходящую окнами на Центральный Парк. Но после трех бокалов шампанского отец уже не скрывал, что его утомил постоянно повторяющийся рассказ Ханы. Она поведала о том, как вся ее семья попала в Бухенвальд, но чудом спаслась спустя одиннадцать часов благодаря хлопотам одного богатого семейства немецкого священника, который был другом детства отца Ханы.