Повод для встречи - [4]

откормленные, как плоды

воображенья…

* * *

Расщеплю сухие чурки,

и заполнится теплом

самый ветхий в переулке

сиротеющий наш дом.

И прильнет к окошку ветер —

черноземный снеговей.

И уйдут на ветер дети,

каждый — с долею своей.

И вовек не ведать маме,

как за всю ее печаль

в реставрированном храме

тает тонкая свеча;

как в продутом долгой стужей

доме, где провис карниз,

памятью врачует душу

ею вскормленная жизнь.

Одиноко правит тризны,

жжет последние дрова…

Ну а что до смысла жизни —

это все слова, слова…

* * *

Самоотдача — безнадежный труд.

Поверив этой истине избитой,

я научилась не копить обиды —

пускай они обидчиков гнетут.

Над выгодой пусть страждущий корпит,

ущерб — разочарованный итожит.

Дубленая шагреневая кожа

моя —

исходный сохраняет вид.

Добро ль возжаждет платы за добро?

Да и с какою мерой подступиться

хотя б к тому, как поле колосится,

как дождь идет, как щедро тратит птица

свое голосовое серебро…

* * *

Долгой жизни как ни бывало.

Мой нелепый, неверный стих!

Я любовь тебе отдавала,

обделяя детей своих.

Я сплетала из прутьев ивы

твои тонкие позвонки,

я лепила тебя из взрывов

одинокой ночной тоски.

Я души золотые копи

извлекала из забытья.

Я кроила тебя из скорби,

из невечности бытия.

Из горячечных поцелуев,

из ночной несусветной лжи…

Я судьбу свою нежилую

приручила — тебе служить.

Создавала тебя не наспех,

по подобию своему…

А проснулась — все двери настежь.

Только ветер в пустом дому…

* * *

Печку затопим, и все наши беды несложные

дымом сосновым утянет в печную трубу.

Падают звезды в большие снега придорожные,

падают в вечность, и в землю мою, и в судьбу.

Рощи мои белоствольные, исповедальные.

Память моя! Мне ль в дебрях твоих не кружить?

Можно поверить во все чудеса чужедальние.

Можно отчаянно голову где-то сложить.

Можно поверить в любую молву и пророчество,

болью утешиться и от любви умереть…

Поле мое! Беспредельное, как одиночество,

мне ль не согреться тобой и тебя не согреть!

Молодо — зелено. Радость моя, невезение,

совесть горячая — гордость моя и напасть.

Можно в избытке веселья вкусить иноземного.

Только в отечестве можно наплакаться всласть.

* * *

Еще уста и очи целовал

мне человек по имени — Любимый,

но там, где мне грустить, росла рябина —

то полымя, то холода обвал.

Еще дитя цеплялось за подол

и молодость вплетала ленты в косы,

а из моей груди подснежник цвел,

и на траве мои дрожали слезы.

Еще была в кручине мать моя,

что вечно в доме не в достатке хлеба,

но я уже была землей и небом,

и вымыслом, и смыслом бытия.

И время не умело изменить

ни слов моих, ни помыслов теченье,

а по ладони Ариадны нить

разбрасывала тихое свеченье.

И в этом свете мальчик мой взрослел,

и мать, склоняясь над шитьем, грустила,

и время незаметно уходило,

и плач бессмертья над землей летел.

* * *

Так, не нарушая единства,

природа с рожденья дает

наследный удел материнства,

и духа свободный полет.

И в звездном мерцаньи не гаснет

гнездовья родимого свет.

И до ль этих нету прекрасней,

и, в общем-то, выхода нет.

Небесную ль книгу читаю,

земную ль дорогу торю —

в огне материнства растаю,

В свободном полете — сгорю.

* * *

За окнами дождливыми туманно.

В прозрачных пальцах постаревшей мамы

дрожит в иглу продернутая нить,

петляет, вьется, как стезя земная.

Мне тридцать лет. Я все о жизни знаю.

Я мало что сумею изменить.

И все же хорошо быть молодою:

печь затопить и сбегать за водою,

на кухне хлопотать, варя обед,

не думая о том, как жизнь прекрасна,

не задыхаясь жалостью напрасной

к природе, к человечеству, к себе.

И хорошо, что только много позже

вдруг растревожит до сердечной дрожи

за край небес летящая листва,

когда несовершенств своих не спрятать,

и можно даже научиться плакать

от радости, от горести родства.

* * *

Андрею

Ты моя проталинка живая,

дерзкий мой побег в грядущий мир.

И болит, как рана ножевая,

брешь между отцами и детьми.

Мы ничем друг другу не поможем,

порознь плача над одной бедой.

Как несовместимо мы похожи!

Мальчик мой, мой съежившийся ежик,

существо галактики иной.

Вместе тратим нищенские деньги,

вместе ужинаем в выходной,

вместе пребываем в заблужденьи,

что живем под крышею одной.

А на самом деле так далёко!

Нам друг друга не согреть вовек,

мой родной, любимый, одинокий,

маленький, чужой мой человек.

* * *

Растет и далится мой маленький сын.

До вечера он обо мне не скучает,

а вечером нас до утра разлучает

извечное таинство —

детские сны.

Над ним еще властвует память моя,

хранят его жизнь мои опыт и нежность,

но нечто, связавшее два бытия,

натянуто Так, что разрыв неизбежен.

Еще, испугавшись чего-то в ночи,

он кличет меня, как в минувшее лето,

но чем помогу, если голос звучит

оттуда, куда мне и доступа нету.

* * *

Проснулась — ветер выстудил долину.

Я горло шарфом обвязала сыну,

собачью утеплила конуру.

Осталось листья вымести с дорожек

и бросить в ворох несколько картошек,

и руки молча протянуть к костру.

Темнеет рано, рассветает поздно.

Все паузы в судьбе заполнил воздух,

настоянный на сырости ветвей.

Вдохнуть поглубже — что еще осталось,

когда почти что не пугает старость,

и даже то, что следует за ней?

Так вот зачем нужна привычка к боли!

И даже быт не кажется неволей,

когда вдыхаешь изморозь его.

…Как медлит мать, склонившись к изголовью.

Как будто может удержать любовью