Повести студеного юга - [79]

Суровое красноречие прокурора, которым недавно так восхищались, теперь разбивалось о твердыню гуманности.

«Взгляните на это прелестное дитя, — писали газеты под портретами маленького Поля. — Злодейская рука отца-выродка покушалась на жизнь его матери. Но черный замысел не удался, Элеонора Фридман — жива! Женщина необыкновенного мужества, с пятью тяжелейшими ранами, каждая из которых могла оказаться смертельной, она нашла в себе силы дать отпор убийце. В жестокой схватке она защищала священную неприкосновенность материнства, сражалась безоружная и победила. И вот эту женщину, истекавшую кровью в битве за право ребенка иметь маму, прокурор Джорден требует осудить, как преступницу, призывает правосудие лишить ребенка не только материнской ласки, но и его единственной опоры сейчас и в будущем…»

Кампанией кто-то явно дирижировал, и всем было понятно, что газеты переменили свою позицию отнюдь не бескорыстно. Но как закон есть закон, так ребенок есть ребенок. У здания суда с утра до вечера колыхались многолюдные толпы с плакатами: «Отдайте сиротке маму! Наши сердца с тобой, Элеонора! Прокурор Джорден, вы инквизитор!»

Все прежние газетные статьи, направленные против Элеоноры, в один день были забыты. Мегеры-миллионерши больше не существовало. Там, за стенами предварительного заключения, томилась под стражей женщина-героиня, мать, подобная гордой львице.

Элеонора вышла на свободу, как маршал на парад победителей.

Спустя несколько дней она отдала сына в сиротский дом. В газетах, однако, об этом не появилось ни слова. Мелькнуло только короткое сообщение, что Элеонора Кингсли, бывшая Фридман, из Нью-Йорка переехала на постоянное местожительство во Флориду. То, как она поступила с сыном, для газет и публики осталось тайной. Само собой разумелось, что ребенок уехал вместе с матерью.

Поселившись в пригороде Майами, она жила в огороженном чуть ли не крепостной стеной семиэтажном доме, из которого, если верить майамцам, лет семь никуда не выходила и не принимала никаких гостей. У внешнего подъезда, похожего на тюремные ворота с проходной, неотлучно дежурили дюжие негры, пропускавшие во двор только тех, кто там работал или нужен был Элеоноре по делу.

Весь свой дом она превратила в огромную псарню, или, как его называли в Майами, «собачий рай». Цоколь и первый этаж — кладовые и кухня, от второго этажа до шестого включительно — собачьи палаты, на седьмом — лазарет (собачий же), комнаты для обслуги и апартаменты самой Элеоноры.

Глядя на такое диво, можно было подумать, что одинокая миллионерша сошла с ума. Но рассудок Элеоноры не помутился. Она все делала в здравом уме, преследуя вполне конкретную цель.

Как ни странно, на мысль построить дом-псарню ее натолкнул прокурор Джорден. Когда он произносил свои страстные речи, она смотрела на него с великим удивлением. Никогда раньше ей не приходило в голову, что в том, как она вела себя с Израэлем, могло быть что-то предосудительное и тем более опасное. Да, она хотела ласки и поклонения, но ведь на то она и женщина. Нельзя насиловать человеческие чувства? Но кто же их насиловал? Ему не запрещалось чувствовать что угодно, только… Вероятно, она так и не поняла, в чем заключалась ее главная вина, но, слушая прокурора, нашла в его словах ответ на вопрос, как жить дальше. Джорден сказал, что человек — не собака, которая ластится к хозяину и всячески изъявляет ему свою преданность только потому, что он хозяин.

Это была идея. К черту человека, да здравствуют собаки!

Тем временем Поль воспитывался в сиротском доме в Чикаго. Видимо, оставлять его в Нью-Йорке, где он родился и где было много людей, хорошо знавших Израэля (сам Израэль эмигрировал в Америку из Германии и родственников в Штатах не имел), Элеонора не рискнула. Боялась, наверное, как бы невольно не получилось огласки.

Когда Поль подрос и стал спрашивать, кто были его родные, воспитатели говорили ему, что он подкидыш.

Якобы к одеяльцу, в которое он был тогда завернут, кто-то приколол лишь записку с датой рождения и полным именем: Пауль Исаак Файнштейн.

Только через семнадцать лет, уже будучи студентом второго курса Чикагского института художеств, Поль получил анонимное письмо, ошеломившее его сильнее грома среди ясного неба. Элеонора Кингсли, эта собачница-миллионерша из Майами — его мать!

Сомнений быть не могло. К письму, которое скорее можно было назвать объяснительной запиской, анонимный автор приложил вырезки из газет (статьи о судебном процессе над Элеонорой и портреты маленького Поля) и две фотокопии: свидетельство о рождении Поля Израэля Фридмана, сына Израэля Исаака Фридмана и Элеоноры Фридман, урожденной Кингсли, а также контракт, заключенный Элеонорой Фридман, урожденной Кингсли, с администрацией сиротского дома № 9 (Чикаго), по которому она передавала на воспитание в означенный сиротский дом своего сына Поля Израэля Фридмана, в дальнейшем Пауля Исаака Файнштейна, обязуясь оплатить все расходы по воспитанию указанного ребенка до его совершеннолетия и сверх того сделать взнос в пользу сиротского дома № 9 (Чикаго) в сумме сто тысяч долларов.