Повести студеного юга - [35]

— Надежды не оправдались?

— Когда корабль вам хорошо послужил и вы не в состоянии его продать, не думайте, что мертвый якорь самое худшее.

— Вы хотите сказать, что Грютвикен, выражаясь языком моряков, будет поставлен на мертвый якорь?

— А почему бы нет?

— Не знаю, но раз вы так считаете… Все-таки это не корабль.

— Большой разницы между ними нет. — На этой фразе его благодушное настроение неожиданно изменилось. Безо всякого перехода вдруг сухо: — У вас будут еще вопросы?

Мне оставалось только поблагодарить за гостеприимство.

Помню, я вышел на улицу и долго не мог успокоиться. Странно и дико звучали слова о порте, поставленном на мертвый якорь.

Я думал о Грютвикене, а в голове все бродила шальная мысль послать миллиардеру посылку с сахаром. Когда Эллиот принес нам кофе, Салвесен открыл ящик стола и пинцетом достал оттуда четыре кусочка сахара, два себе и два на мою долю. Не больше и не меньше — два.

— Спасибо, мистер Салвесен, кофе я пью несладкий, — сказал я, хотя люблю, конечно, сладкий.

Возможно, я преувеличиваю, но мне показалось, что миллиардер обрадовался. Во всяком случае, те кусочки сахара, которые предназначались мне, тут же были отправлены обратно в стол, и, я бы сказал, с некоторой поспешностью.

…Не говорю, что после встречи с Салвесеном я не мечтал побывать на Южной Георгии. Нет, мне просто не верилось, что когда-нибудь я посмотрю на Грютвикен своими глазами.

Обогнув два громадных айсберга и далеко выдавшийся в океан заснеженный каменистый мыс, корабль медленно вошел в зеркально-гладкий залив. В глубине бухты, прижатые бортами друг к другу, стояли на бессрочном приколе неуклюжие посудины с высокими черными трубами — старые китобойцы. Отражаясь в воде, безжизненно-молчаливые, они словно множили свою неисбывную печаль.

Грустное зрелище — корабли на мертвых якорях. Смотришь, и струится по сердцу смутная жалость. Всего лишь обглоданные волнами ржавые коробки, а чудятся бури, штормы, умирающий в небе гордый альбатрос…

За китобойцами, у черного подножья черной горы, — черное здание электростанции. Слева от нее вдоль дощатого пирса тянулись такие же закопченные корпуса когда-то знаменитого жиротопного завода. Заколоченные окна, горы разбитых бочек, похожие на нефтяные цистерны черные баки, некогда служившие хранилищами китового жира.

В великой Тишине тонули голоса людей, стук корабельных машин, шипение и плеск волны под форштевнем.

Неожиданно из-за хребтины мыса на правом берегу залива показались стрельчатые красные крыши. Еще две-три минуты, и вот уже виден весь Грютвикен.

Я помнил «мертвый якорь» Салвесена и думал, что увижу нечто похожее на Даусон — канадский город, возникший в период североамериканской золотой лихорадки. Так же как Грютвикен, он был построен очень быстро и с большим размахом, но скоро пришел в упадок и совершенно опустел. «За многие годы моих путешествий по свету, — писал один французский журналист, — я не видел ничего подобного. Город этот ужасает. Разбитые окна дворцов и небоскребов смотрят на тебя, как темные глазницы черепа. Мостовые размыты дождями и загажены тварями, которые когда-то были домашними кошками и собаками. Их наплодилось столько, что они не дают свободно пройти по улицам. Глаза у всех голодные и дикие. Создается впечатление, что ты находишься не в городе, построенном людьми, а в каких-то катакомбах, населенных отвратным зверьем. Изредка, правда, попадаются и привлекательные кварталы, еще сохранившие следы недавнего уюта. Но и здесь витает дух мертвечины. Он гнетет и наводит на унылые размышления. Неужели человек, это высшее существо природы, способен так бесцельно растрачивать свои труды и созидательный разум? В Торонто мне сказали, что таков неизбежный конец всех городов золотоносного Севера. Кончается золото, и город становится ненужным. Согласиться с этим я не в состоянии».

Против ожидания, Грютвикен оказался даже меньше, чем бывают обычно небольшие поселки городского типа. Всего лишь десятка полтора строений, поднятых либо на высокие каменные фундаменты, либо на деревянные сваи. И только один дом двухэтажный — бывшая резиденция Салвесена. Все постройки чистенькие, беленькие, как белый крест на холме за поселком — крест Шеклтона.

Кладбище, заброшенное футбольное поле, обнесенный обветшавшими рыбацкими сетями теннисный корт. В центре поселка — несколько радиомачт и похожий на минарет огромный флагшток с реющим английским флагом. Ближе к причалу, перед аккуратным дощатым коттеджем, — еще флаг, норвежский. Он поскромнее английского, и флагшток его пониже. На площадке около него в бинокль видны старинный адмиралтейский якорь, два врытых в землю жиротопных котла и белая гарпунная пушка — символы норвежских китобоев.

Правее от поселка сбегает с гор к морю небольшая речушка. Там, на пригорке, одиноко белеет островерхая протестантская церковь.

По берегу и поселку словно пригоршнями рассыпаны стайки пингвинов и то там, то здесь валяются в маслянистой грязи коричнево-бурые туши морских слонов.

Кроме антарктической живности, есть, однако, и люди. Наше судно вышли встречать человек двадцать. Как потом выяснилось, это было все население Южной Георгии. Более двух тысяч тех, кто раньше работал на предприятиях Салвесена, отсюда давно уехали. Суда, портовые сооружения, завод — все, образно говоря, действительно поставлено на мертвый якорь. Но вовсе не брошено, как в континентальном Даусоне.