Повести - [9]

С какого–то момента Иосиф перестал следить за происходящим, только слушал — мешал окутавший улицу дым, да и ужас того, что творилось снаружи, напрочь отбил у него охоту к этому зрелищу. Судя по окатившему соседние проулки гулу человеческих голосов, восточнее русские попытались перейти в контратаку, но, встреченные плотным немецким огнем, откатились назад. Почти сразу, не давая противнику передышки, попытались контратаковать и немцы, но так же безуспешно: в этот раз на приступ они пошли значительно меньшими силами и были отброшены, с боем отступив на исходные рубежи. Так повторялось несколько раз, пока силы сторон не начали наконец выдыхаться и звуки стрельбы не пошли на убыль. Стихли грохот минометного обстрела и хлопки приглушенно рвавшихся в руинах ручных гранат, замолчала бесперебойно бившая из укрытия по врагу противотанковая пушка. Зазвучало реже, а потом и вовсе оборвалось разноголосое татаканье пулеметов. Через минуту внизу раздавались только винтовочные выстрелы, сыпавшиеся отовсюду часто и сухо, как лопавшийся в костре горох, да редкие автоматные очереди, но и они постепенно сошли на нет. Линия, на которой находился дом Иосифа, осталась нейтральной.

Когда он снова глянул в свой «перископ», внизу уже не было никого — на мостовой, присыпанные осколками битого кирпича, лежали трупы, в стороне дымила подбитая самоходка. Стена дома напротив была испещрена рытвинами от пуль и снарядов, из всех фонарных столбов прямо стоял только один.

Единственным, что не стихло после прекращения огня, были крики раненого, раздававшиеся чуть поодаль, в соседнем квартале, где накануне каждой из сторон совершалась попытка флангового прорыва. Брошенный своими в застройке, там, где никто не мог прийти ему на помощь, раненый то умолкал, то вновь принимался оглашать руины своими истошными воплями, будившими в воображении самые жуткие картины его раны. Удвоенные уличным эхо, вопли разносились далеко вокруг, и казалось, что обе стороны напряженно вслушиваются в них, постепенно отрезвляясь от той вспышки ярости, которая их за собой повлекла. У Иосифа мороз пробегал по коже от этих криков, но, как минуту назад он не мог заставить себя переползти в соседнюю комнату, так и теперь не мог не слушать их. Они как будто удостоверяли, что все, что он видел и слышал, не было наваждением или сном, и что только что там, внизу, люди в серых и оливковых шинелях с такой кровавой помпой пытались отбить друг у друга один–единственный квартал. Увиденная им вот так, со стороны, картина уличного боя неожиданно сильно поразила Иосифа, и, может быть, впервые с того момента, как его полк перевели на сталинградские улицы, он по–настоящему понял, где оказался. Лишь через полчаса раненый умолк, и над округой окончательно установилось затишье, нарушал которое теперь только шум клокотавшего в самоходке огня.

Когда все закончилось, Иосиф какое–то время просидел в прострации, потеряв к происходящему всяческий интерес. В воздухе пахло порохом и гарью, в окно с улицы летели черные хлопья чего–то паленого. Чашки в буфете посдвигались со своих мест, стояли как попало, вразброд, смотря ручками каждая в свою сторону, сахарница, в продолжение боя все норовившая спрыгнуть со стола, замерла в полушаге от бездны. Бой прошел и по комнате, и летевший с улицы черный снег еще больше сближал ее с тем, что творилось снаружи.

Приходя в себя после увиденного, Иосиф со всей ясностью ощутил, что ничто не заставит его вернуться туда, в этот кошмар, даже если это будет стоить ему голодной смерти в четырех стенах. Лучше умереть здесь, в этой квартире, среди пыльной мебели и книг, чем бросаться вот так по чьему–то приказу на стену из свинца и огня, каждую секунду рискуя превратиться в кровавый сгусток или пылающую головешку. Меньше всего он понимал, зачем с таким упрямством бросать людей туда, где каждый сантиметр пространства простреливается противником, что два дня тому назад так красноречиво подтвердила атака его полка. Докатившись до этого города, война, вероятно, достигла той степени автоматизма, при которой обе стороны руководствуются уже не здравым смыслом, но желанием дожать, додавить друг друга любой ценой, не считаясь с потерями, ибо энергичные эшелоны с запада и востока всегда привезут еще. И на такой войне у него не было ни малейшего шанса уцелеть.

Иосиф порадовался мысли о приближающихся холодах, дававших ему возможность умереть относительно легко: просто заснуть и не проснуться, а не подыхать где–нибудь в горячей груде собственных вывороченных кишок, зная, что никто не придет тебе на помощь. Он представил себе, как будет лежать здесь на куче тряпья и медленно угасать, безучастный к гвалту канонады и гулу авианалетов за окном. В свете неизбежности смерти вся жизнь вдруг представилась ему нелепым фарсом, ибо вопреки мечтам и планам на будущее была приговорена закончиться здесь, в этом городе, вдали от людей, в брошенной жильцами квартире. Он будет постепенно истлевать в этих стенах, и никто никогда не узнает, где он, как закончил свои дни. И если когда–нибудь люди все–таки явятся сюда и отодвинут плиту, то застанут лишь высохшую долговязую мумию в униформе румынской армии, несостоявшегося скрипача из Добруджи, которого они выбросят вон, к тем безымянным трупам, что будут гнить в общей яме за пределами города. От безысходности Иосифу захотелось умереть поскорее, и он пожалел, что потеря винтовки не позволяла ему оборвать этот фарс прямо сейчас.