Повести - [7]

Вернувшись в прихожую, Иосиф проработал до наступления темноты. К вечеру ему удалось несколько углубить и расширить дыру, и издаваемый плитой звук стал более обнадеживающим, гулким. На окончательное освобождение у него должно было уйти еще день–два — самое скорое, на что приходилось рассчитывать. На такой же срок можно было растянуть и оставшиеся у него сухари.

С наступлением сумерек он все там же, на полу в гостиной, устроился на ночлег. День основательно вымотал его, но, несмотря на усталость, ночь прошла для Иосифа беспокойно. Ожившие воспоминания заскреблись в нем, рассыпались в сознании яркими всполохами, и, мучительно затосковав по дому, по умытой зеленью сада и виноградника усадьбе, он долго ворочался на полу, не мог уснуть. Не давали покоя и доносившиеся с заводских окраин звуки стрельбы. Землю там гулко сотрясала не утихавшая с полудня канонада, в воздухе рвались ракеты, и падавшие на его лицо алые отсветы напоминали о том, куда ему скоро предстоит возвратиться. Лишь глубоко за полночь, вконец измучившись и найдя, наконец, удобное положение, Иосиф забылся сном.

* * *

К утру похолодало, и, очнувшись, Иосиф простуженно шмыгал носом, грел дыханием озябшие за ночь руки. Дрожа от холода, он кое–как растопил в кухне печурку и долго отогревался у гудевшего в топке, с треском пожиравшего дрова огня. Небо за окном заволокло тучами до самого горизонта, лишь кое–где к востоку среди них виднелись бледные прогалины солнечного света.

Заварив себе чаю из оставшихся на дне банки опилок и позавтракав предпоследним сухарем, Иосиф принялся за работу. Голод понемногу сказывался на нем, силы его таяли, и начатое следовало завершить как можно скорее.

Продолжив врубаться в плиту, Иосиф вновь подивился про себя абсурдности войны, тому, с каким постоянством она ставила его в странные и нелепые положения, из которых сама же его вызволяла, но только для того, чтобы тут же поставить в другие — еще более странные и нелепые. Так и теперь, находясь за тысячи километров от дома, в чужой, враждебной ему стране, в превратившемся в пылающий ад городе, он с молотком в руках пытался выбраться из квартиры с неизвестным ему номером, затерянной на улице с неизвестным ему названием — выбраться только для того, чтобы снова вернуться на эту бойню, снова прятаться среди руин, каждую секунду ожидая в свой адрес снайперской пули, или, сжимаясь от страха, бросаться в атаку, отбивая у врага никому не нужный фабричный корпус или подвал. Нелепее же всего было то, что только через эти руины лежал его путь домой, и только так, подвергая себя безумному риску, он имел хоть какой–то шанс уцелеть. Все, что оставалось Иосифу, — принимать в войне ее абсурдность, считать ее правила игры неизбежными и законными, хотя все у него внутри кричало об обратном, и требовалось усилие для того, чтобы удержать этот крик, не проорать об этом стене, шкафу, окну, всему этому стремительно сходящему с ума городу.

Размышляя так, Иосиф проработал в прихожей около четверти часа, когда вдруг услышал снаружи мерный механический гул. Гул вырос и окреп откуда–то с юга, с немецкой стороны, и, постепенно нарастая, зазвучал вдруг совсем близко, под окнами его дома. Одновременно с этим внизу раздались выстрелы, посыпавшиеся сразу густо, сочно, наперебой, тут же подхваченные где–то поодаль, сразу в нескольких прилегающих к дому проулках. Чувства Иосифа моментально обострились. Отложив молоток, он на цыпочках вернулся в гостиную и украдкой выглянул в окно.

Судя по тому, что происходило снаружи, на позиции русских разворачивалась новая атака, на этот раз куда более подготовленная, чем та, в которую накануне без всякого расчета была брошена румынская пехота. Во главе атакующих, на ходу перемалывая гусеницами кирпичи, шел танк — средний немецкий «Panzer», в двадцати–тридцати шагах за ним перебежками двигались одетые в серые шинели немецкие пехотинцы, с ходу занимая позиции за грудами мусора и ведя оттуда огонь по противнику. Совсем рядом в одной из воронок заговорил, захлебываясь и фальшивя на спадах очередей, установленный двумя дюжими гренадерами пулемет.

Напряжение атаки чувствовалось даже здесь, в квартире: от движения танка задрожали стены, жалобно запели в буфете блюдца и чашки. Дрожь передалась и Иосифу. Он впервые наблюдал за боем вот так, со стороны, но, привыкнув в такие минуты быть частью происходящего, инстинктивно проникся чувством опасности и сейчас.

Под прикрытием «Panzer’a» трое немцев тащили какую–то непонятную штуку на лафете, один из них что–то нервно командовал остальным, позади еще двое волочили большой деревянный ящик, по–видимому, с боеприпасами. Присутствие танка придавало атакующим уверенности, поддержанные им, они действовали более уверенно и споро, чем сам Иосиф и его товарищи два дня тому назад. На другой стороне улицы немцы маленькими группами просачивались в проулок и заходили русским во фланг, другие занимали уцелевший первый этаж полуразрушенного здания напротив. Шедшие позади прикрывали их огнем из винтовок и автоматов.

Огрызались огнем и русские. Однако, как казалось, приведенные немецким натиском в замешательство, они отвечали слабо и неуверенно, встречая противника лишь треском двух–трех ручных пулеметов да частой ружейной стрельбой. Откуда–то из укрытия по «Panzer’у» с заминкой било противотанковое ружье, но безуспешно — заряды, высекая при попадании маленькие снопы искр, громко дзенькали о броню, но не причиняли танку никакого вреда. По–видимому, один из таких зарядов, срикошетив, глухо ударился в стену в полуметре от Иосифова окна.