Повести - [10]

Поддавшись унынию, Иосиф не заметил, как в квартире стемнело, то ли оттого, что приблизился вечер, то ли потому, что за окном сгустились облака. От мрачных мыслей его отвлекла выбежавшая на середину комнаты мышь. Вероятно, напуганная пальбой, она имела растерянный вид и в нерешительности замерла в нескольких шагах от Иосифа, присутствия которого не замечала. Он видел, как подрагивают от страха ее крошечные усы, как мерцают в полутьме бусинки ее глаз, как дрожит все ее маленькое серое тельце. Мышь словно заблудилась и не знала, куда ей податься, настороженно внюхиваясь в ставший вдруг таким незнакомым, пропахший порохом воздух комнаты. Почувствовав полное равнодушие к жизни, Иосиф достал из нагрудного кармана, вынул из жестянки и бросил ей последний оставшийся у него сухарь, бесстрастно проследив, как тот шлепнулся у самого ее носа. Мышь, однако, нисколько не ожидала такого подарка и тут же ретировалась за буфет. Отвергнутый ею сухарь остался лежать в пыли, посреди снова как–то вдруг опустевшей гостиной.

Куда больше, однако, Иосифа привлекло то, что он увидел после ее исчезновения. Проследив за мышью, он обратил внимание на зиявшее в стене чуть повыше буфета отверстие — небольшую, размером с монету, дыру, которой не было прежде. Судя по рваным краям, проделать ее мог влетевший с улицы осколок, но насторожила она Иосифа вовсе не этим. Дыра как–то странно чернела, как если бы уходила глубоко в стену, и, удивленный, он встал, чтобы рассмотреть ее поближе. Подойдя и просунув в отверстие палец, он понял, что не ошибся — палец свободно гулял внутри, как будто в стене имелось значительное полое пространство. Простукивание подтвердило это — звук получался гулкий, какой–то фанерный, совсем не такой, какой должна издавать кирпичная кладка. Заинтригованный, Иосиф отодрал от стены кусок обоев, отошедших от нее удивительно легко, словно их уже отдирали прежде, и обнаружил маленькую деревянную дверцу с пробитой в ней осколком дырой. Открыв ее, он с секунду всматривался в скрытую за дверцей нишу и вдруг обомлел. Внутри, в проделанном в стене небольшом квадратном углублении стояли покрытые серой патиной пыли ровные ряды круглых жестянок.

Это были консервы.

* * *

Находка казалась слишком невероятной, слишком немыслимой, чтобы быть правдой. Ошеломленный, Иосиф вертел банки в руках, пытался разобрать буквы на этикетках, но непонятные надписи все равно ничего не объясняли, и все это еще могло оказаться не тем, во что ему вдруг так сильно захотелось поверить. С замирающим в груди сердцем он перенес две наугад выбранные жестянки на стол и дрожащими от волнения руками вскрыл их штык–ножом. В одной оказалась убеленная толстым слоем жира тушенка, в другой — нарезанная продолговатыми кусочками золотистая рыба в масле, и то, и другое, как тут же выяснилось на пробу, вполне съедобное, мало чем отличавшееся на вкус от тех консервов, что поступали на довольствие в его полку.

Пришедшее с некоторым запозданием сознание того, что именно он нашел, привело Иосифа в восторг, сравнимый разве что с тем, что он испытывал в детстве, в дни именин, когда он задувал свечи на пироге, а дядя Михай и тетя Стефания при участии Марты вносили в комнату припрятанный от него подарок. Ему вдруг захотелось пуститься в пляс, и в приступе эйфории он и вправду проделал вокруг стола несколько неуклюжих па, помешал которым превратиться в танец лишь расшнурованный ботинок. Потрясение прокатившегося по улице боя, пережитый им страх — все это отошло куда–то на второй план, и он заметался по комнате, измученный, ошалелый, пьяный от радости, как бывал пьян мальчишкой на празднике, перебрав по неопытности вина.

Наскоро проглотив несколько кусочков консервированной рыбы, Иосиф такими же дрожащими, перепачканными в масле руками пересчитал найденное. Кроме вскрытых им, в тайнике хранилось сорок банок консервов, содержимое которых, судя по этикеткам, было таким же, как и у первых двух. В нише также стояло пять больших стеклянных банок с чем–то фруктовым, по–видимому, с компотом. Открывать их он не стал, только полюбовался на плававшие внутри ягоды — разморенные в собственном соку, набухшие вишни и абрикосы, от одного вида которых у него мучительно заурчало в животе. Еще минуту назад обладатель одного–единственного, траченного мышами сухаря, он вдруг стал обладателем запаса, которого хватило бы на целый взвод.

Все это походило на чудо, и лишь вновь, уже более трезво взглянув на находку, Иосиф, как ему показалось, нашел ей рациональное объяснение. Тайник, вероятно, сделали хозяева квартиры — те самые, чьи лица смотрели на него из–за дверц буфета. Ввиду надвигающейся осады города они благоразумно позаботились о припасах и спрятали их — на случай прихода мародеров. Потом спешная эвакуация — он почему–то хотел верить, что эти люди живы, а не погибли во время августовской бомбежки — вынудила их бросить квартиру со всем, что в ней было, и оставить свой драгоценный запас для него, солдата оккупационной армии, волей случая попавшего в их жилище.

Все еще потрясенный, растерянный, Иосиф бросился за стол и дал, наконец, волю мучившему его голоду. Жадно хватая рыбу прямо руками, он быстро опустошил банку и с наслаждением выпил янтарное, тягучее масло, пожалев только, что не было хлеба, чтобы промокнуть жестянку. Покончив с рыбой, он потянулся было к тушенке, но в последний момент удержался. В его положении было разумно экономить припасы, и, подумав, он решил оставить ее на потом, отодвинув к другим, горой возвышавшимся на столе банкам.