Повести - [73]

Подходящего момента пришлось ждать до наступления темноты. К началу вечерней службы Берцеллиус вскарабкался по лепным выступам на колокольню и притаился с банкой за основанием верхнего яруса. Поджидать звонаря было холодно и неудобно. Из–под ног то и дело сыпалась штукатурка, сильно чесался нос, слезились на ветру глаза. Хуже того — в тот момент, когда со стороны лестницы, ведущей на площадку колокольни, послышались шаги, на мостовой показался полицейский — толстый флегматичный офицер, поскрипывая кожей ботинок, не спеша пересекал церковную площадь. Момент был критический: упади в эту минуту хоть один кусочек штукатурки, ночь инженер встретил бы не под землей, а в камере, откуда его прямиком отправили бы в клинику Блейлера. Но обошлось — ничего не заметив, полицейский скрылся за поворотом. Наконец, когда звонарь поднялся на площадку и, раскачав медный язык, грянул в колокол, Берцеллиус прихлопнул гулкое «бом!» под крышку. Волна от удара была такой силы, что едва не сдула инженера вниз, и лишь чудом не полетела туда же драгоценная банка. Переждав медную бурю, он сунул банку за пазуху, сполз на мостовую по шесту громоотвода и уже в потемках вернулся на склон Эдельберга.

Недостающий фрагмент мозаики встал на место. Но когда Берцеллиус, прижимая к груди гулкий, распираемый звоном сосуд, в последний раз посмотрел на Граньер, что–то снова заскреблось у него в душе. Казалось, все вокруг — эти мерцающие сугробы, эти звезды над головой, этот дремлющий в долине маленький городок — хватает его за руку, просит помедлить, подумать как следует и, может быть, отказаться от своего опасного предприятия. Только тут Берцеллиус понял, что дело было не в колокольном звоне. Пока, собирая звуки и запахи, он блуждал по Граньеру, расставание с миром не пугало его, напротив — он сам торопил свое бегство. Но теперь, когда нужно было, наконец, навсегда попрощаться с этим воздухом, этим снегом, этими звездами и вершинами, Берцеллиуса охватила тоска. Когда–то он хотел сделать мир счастливым, но не смог, а теперь все, что он так нежно любил, было обречено на гибель. Глядя на усыпанные огоньками улочки внизу, инженер не сдержался и, как ветхозаветный пророк, навек покидающий землю отцов, горько заплакал. Никогда еще мир не казался ему таким прекрасным, как в эту ночь. Взошла полная луна. Заснеженные пики на севере осветились с одного бока, выступили из темноты, на перевалах появились голубоватые бархатные проталины. Залиловели на скалистом склоне Мон Вьержа нити Жемчужных водопадов, длинные рыболовные лески, заброшенные в сумрачную кобальтовую глубину леса. На леднике Гран—Селест зажглись таинственные блуждающие огоньки — лунные всполохи на хрустальных гранях, азбука Морзе древнего ожившего льда. И все манила к себе лившаяся из городка тихая, едва различимая мелодия, отзвук полуночной джазовой вечеринки, устроенной в большом кареглазом отеле на авеню Октодюр. Но Берцеллиус не поддался. Насилу взяв себя в руки, он вытер слезы, шагнул в темный проем кабины и рывком задраил за собой люк. Через минуту «Антипод», огромное, погребенное под снегом стальное веретено, взревел заведенным двигателем.

* * *

Ночью долину реки Дранс–де–Ферре, на которой расположен Граньер, огласил странный сдавленный грохот, донесшийся со стороны Эдельберга, подхваченный мощным альпийским эхом и смолкший в мшистых излучинах окрестных ущелий. Грохот походил на взрыв, и остаток ночи разбуженные жители городка провели в догадках о его причине. Одни приняли его за гул снежной лавины, другие — за отзвук горного обвала (скалы на северо–восточном склоне Мон Вьержа давно были ненадежны), третьи предположили, что это лишь рокот далекой грозы. Правда открылась лишь на следующий день, когда обнаружилось исчезновение сначала «Антипода», а затем и его создателя, бывшего пациента психиатрической клиники инженера Берцеллиуса.

Обращенное в стук ротационных машин и грозное крещендо тысячи «Ремингтонов», эхо граньерского взрыва гулко прокатилось по всей стране. Целый месяц о катастрофе взахлеб писали все швейцарские издания, и только ленивый журналист не затачивал об эту тему свое перо. «Le Matin» потребовала от правительства ужесточить правила содержания психических больных, по мнению газеты, слишком гуманные, а «Zürcher Zeitung» назвала гору Эдельберг «гигантским надгробием человеческому безумию», символом трагедии, которая послужит обществу достойным уроком. Швейцарская тоннельная компания подсчитывала убытки: несостоявшийся флагман их подземного флота так и не доплыл до переплавки. Своды тоннеля, проделанного «Антиподом», обвалились при взрыве, и останки машины и ее создателя навсегда остались замурованными в недрах горы. Шестнадцатого мая в своем кабинете застрелился Ферже. Его обнаружили сидящим в кресле — голова директора покоилась на столе, на забрызганном кровью и мозгом плане тоннеля в Шамони-Мон-Блан, в страну галлов и сыра пармезан, бургундских вин и Эйфелевой башни, словом, в другой мир, куда из Граньера вела дорога через Мартиньи, Триан и Валорсин. На стене висела уменьшенная копия плаката с белозубым рабочим, обещавшим сделать швейцарские горы как швейцарский сыр.