Повести - [70]

Здесь, в «Голубой сороке», у заиндевевшего окна, за которым медленно наливалась густой сумеречной синевой заснеженная вершина, Берцеллиусу открылся замысел провидения. Он вдруг понял, что его «Антипод» — это Ноев ковчег, на котором все сущее спасется от вод нового мирового потопа, а Эдельберг — новая гора Араратская, с которой начнется новый великий исход. История описала полный круг. Мир снова стоял на пороге гибели, и он, Берцеллиус, был избран для того, чтобы не дать этому совершиться.

Посетители вздрогнули, когда странный мужчина в охотничьем костюме оглушительно хлопнул газетой об стол и выбежал из кафе. Кто–то запоздало окликнул его: у окна был оставлен туго набитый парусиновый рюкзак.

В тот же вечер инженер отправил в Берлин торжествующую телеграмму с одним–единственным словом: «Мерзавцы». Это означало, что он принял вызов.

* * *

Три дня прошли в непростых раздумьях. Решив спасти мир, Берцеллиус, однако, не знал, как это сделать. Мир был слишком большим и мог не поместиться на «Антипод». Приходилось спасать выборочно — но что? кого? — этого инженер не знал. Само собой напрашивалось, подобно Ною, взять всякой твари по паре, но Берцеллиус не обладал навыками ловли животных, к тому же на это ушла бы уйма времени. Можно было взять с собой соседскую кошку, но одной кошки было бы явно недостаточно. Мелькнула мысль напасть на бернский зоопарк, где имелись жирафы и даже индийский слон, но могли возникнуть трудности с полицией, не говоря уже о том, чтобы доставить животных в Граньер.

Тогда он решил выбрать себе Адама и Еву. В конце концов, прежде следовало спасти человеческий род, а за всем остальным можно было наведаться и позднее, когда грохот войны снаружи несколько поутихнет. Поскольку сам Берцеллиус был слишком стар для продолжения рода, следовало найти тех, кто мог достойно справиться с этой задачей.

Проведя несколько дней в придирчивых поисках, Берцеллиус присмотрел себе среди отдыхающих пару — белокурую американку и ее мужа–банкира, неразлучных, производивших очень приятное впечатление супругов, заядлых любителей лыжного спорта. Обоим было лет по сорок, но так выходило даже и лучше — молодые слишком легкомысленны, люди же зрелые, по убеждению инженера, сразу проникнутся его идеей. Подкараулив американцев на станции канатной дороги, где они, раскрасневшиеся и счастливые, отдыхали после спуска с горы, Берцеллиус без обиняков приступил к изложению своего плана. Доверительно понизив голос, он заговорил о нависшей над миром угрозе, убеждал отправиться с ним под землю, где они произведут на свет новое человечество, и с каждым словом все больше напирал, обдавая их жаром своего торопливого шепота. Натиск, однако, возымел обратный эффект. Супруги поначалу с ужасом внимали ему, в недоумении переглядываясь, а потом дружно рассмеялись, решив, вероятно, что это какой–то розыгрыш. «Гельд?»[5] — спросил с улыбкой банкир и потянулся в карман за бумажником. Покраснев от волнения и досады, Берцеллиус перешел на хриплый полукрик, предвещал скорую гибель мироздания, утверждал, что Зендерс и его приспешники не дремлют, и распалялся тем сильнее, чем очевиднее становился провал. Улыбка на лицах американцев вновь сменилась испугом. Схватив лыжи, они попятились в сторону площадки, куда одна за другой подплывали кабинки подъемника. Инженер упал на колени, умолял, хватал их за руки, но был отвергнут: затравленно озираясь, несостоявшиеся Адам и Ева прыгнули в подоспевшую кабинку и унеслись прочь. В углу остались сиротливо стоять забытые лыжные палки.

Вернувшись к себе в подвал, Берцеллиус в смятении опустился на кушетку. Конечно, можно было попытать счастья с другой парой, но после неудачи с американцами он уже не был уверен, что пошел правильным путем. Люди вокруг были слишком черствы и невосприимчивы сердцем, достучаться даже до самых лучших из них едва ли было возможно. В одиночку же ему человеческий род не восстановить, ибо еще не придумано способа холостому мужчине, да еще и старику, плодить мальчишек и девчонок: земная наука слишком немощна, близорука и до сих пор топчется на месте в этом вопросе.

Не зная, как поступить, инженер был близок к отчаянию, но тут его взгляд упал на стеллаж с банками, и Берцеллиуса осенило: нужно спасать не людей, слишком безучастных к судьбе гибнущего мира, но сам мир, гибели обреченный. Дрожа от радостного волнения, он бросился к стеллажу и схватил одну из банок. Внутри, в прозрачной дымчатой глубине, трепыхался день, двенадцатое декабря — та памятная, хорошо протопленная суббота, которую он провел в «Голубой сороке», а на улице сыпал снег, и дворники скребли лопатами мостовую. Пахло корицей, гвоздикой, трещал суставами камин, Фрида, проходя, задела его руку своим теплым плюшевым бедром, и ложились на паркет оранжевые блики, игравшие в шахматы с гнутыми ножками стульев. День был прожит, исчерпан, но все же был здесь, в этой банке: инженер сберег лучшие из тех субботних ароматов, созвучий, и теперь мог снова насладиться им — достаточно повернуть крышку, два с половиной оборота, малиновый джем, незабываемый граньерский вечер за две недели до Рождества. Но если так можно было поступить со временем, которое так призрачно и неуловимо, то почему бы не проделать то же с пространством, которое куда более податливо и само просится под крышку? В голове у Берцеллиуса тотчас родился план спасения мира. Он законсервирует все его краски, запахи, звуки, вывезет на своем «Антиподе», а после восстановит в подземном царстве. Ибо как Демиург, решивший заново сотворить Вселенную в другом месте, не станет брать с собой галактики и кометы, но возьмет лишь мерцание звезд да гуталиновый сгусток ночи, из которых с шестикрылой серафимовой легкостью создаст себе новые туманности и млечные тракты, так и ему достаточно взять лишь начатки земных стихий, чтобы воссоздать из них все многообразие наружного мира. Немцы захватят Землю, но сама жизнь будет спасена и продолжится там, в лоне матери-Геи, где волны мирового потопа будут ей не страшны. Черные кресты, серые мундиры, танки и авиация — все это останется здесь, на поверхности, тогда как там, в упругом животе планеты, родится новая, непорочная вселенная, нетленное царство духа, где не будет ни войн, ни ненависти, ни вражды. И вновь, как некогда в Эдемском саду, зародятся в ней и стрекот цикад, и шум кипарисовой рощи, и смех первых людей, вышедших посмотреть, как лань играет со львом.