Повести - [55]

Но главный свой козырь пространство выкинуло чуть дальше, когда «Хорьх» миновал небольшую лесопосадку. Из–за ширмы деревьев вдруг хлынули поля цветущего рапса, и весь ландшафт словно занялся огнем. Облитый рассветом, рапс был такого неслыханно–желтого цвета, что, казалось, за горизонтом он прямо переходит в солнечный свет и даже спорит с ним, передавая эту желтую пульсацию всему вокруг. Иногда рапсовое море волновал ветер, и тогда свечение становилось еще сильнее, перерастая почти в пожар, пробегающий по полю то с запада на восток, то с востока на запад. Это был настоящий праздник желтого цвета. Растущие вдоль обочины лютик, сурепка и первоцвет тоже были сбрызнуты охрой, но их оттенок казался лишь подражанием рапсу, слабой попыткой передать его огненную магию.

— Да–да–да, самая настоящая красота, милочка! — пропел женским голосом радиоприемник. — Выезжайте к нам первым же поездом!

Кемпке снова охватило радостное волнение. Прильнув лицом к стеклу, он смотрел на это рукотворное зарево, на крыши далекой деревни, из–за расстояния казавшиеся почти неподвижными, на кромку убегающей вдаль лесопосадки, и что–то открывалось ему, что–то, зревшее в нем и прежде, но по–настоящему осознанное только теперь. Он вдруг понял, что никакой полет в космос уже не сделает мир краше, ибо нельзя улучшить то, что и так совершенно. Космос уже был здесь, семя далеких звезд давно выпало на землю, проросло в этих полях, в душах юношей и девушек с Гитлерплатц, в молочнице с Амальгаменштрассе, и его полет мог лишь окончательно воссоединить два мира, и так единосущных друг другу.

У кромки поля приткнулся ряд миниатюрных домиков, ульи кочующей пасеки, и роившиеся над рапсовым морем пчелы собирали этот желтый цвет — не то пыльцу, не то само солнце. Рядом, у большого фургона, в котором ульи были привезены, прикорнул на складном стуле толстый пасечник, вздумавший, видно, полюбоваться рассветом, да так и уснувший с папироской в зубах — краснощекий невежа, проспавший красоту.

На подъезде к космодрому Кемпке не выдержал и попросил остановить. Пока из него тихо лилось в теплую, рыхлую от росы мураву, он любовался карамельно–желтыми кустами ракитника и бузиной, темным шпинатом раскинувшейся впереди рощи, клубившейся над дорогой бежевой пылью. Пахло чем–то сладковатым, медовым, звучали в знойной траве цимбалы кузнечиков, трещотки цикад. Кукушка, неутомимый лесной бухгалтер, вела чему–то вдали строгий учет — семнадцать, восемнадцать, девятнадцать… сбилась со счета. На эсэсовский китель села божья коровка, и Кемпке внимательно наблюдал сначала за ее важным, медленным восхождением по черному сукну рукава, а затем и стартом — со взлетной площадки плеча. Пролетели над головой легконогие пушинки, нежный пух солнца, беспечная роса вечности. Золотая мошкара танцевала в воздухе свой мушиный фокстрот, чертила зигзагами небо. И где–то там, высоко, над деревьями, полыхал на флагштоке гордый флаг его отечества, алое знамя свободы с древним крестом посреди, символом солнца, света, добра, всего лучшего на земле. Все сущее шло тропою нежности к чему–то непостижимому, и давным–давно где–то читанная фраза — о том, что красота спасет мир — показалась вдруг такой глупой, ибо мир уже был спасен и хором праздновал свое спасение. Смерть была почти побеждена, и ему, Кемпке, оставалось принести последнюю жертву на алтарь этой победы, жертву бескровную, после которой все разделенное в мире воссоединится и воссядет одесную Отца, чтобы уже не разделиться вовек.

Стряхнув последние капли, Кемпке застегнул ширинку и проворно нырнул в машину. Двинулись дальше, но, сам не свой от внутреннего озарения, он не услышал ни шума заведенного мотора, ни того, как камешки на грунтовой дороге снова застучали о днище.

Еще через минуту «Хорьх» остановился у ворот космодрома. Здесь Клаус и Рудольф расстались с Кемпке, обняв его на прощанье, может быть, несколько более пылко, чем того требовало столь непродолжительное знакомство. Клаус многозначительно подмигнул ему, Рудольф незаметно смахнул набежавшую слезу. Впрочем, может быть, и наоборот.

Слева на ограде сидел большой сумрачный дрозд и внимательно смотрел на Кемпке. Металлическая арка над входом по случаю праздника была украшена цветами и несколько странным в такой день, видимо, впопыхах повешенным лозунгом: «Труд делает свободным». Часовой Пауль отложил тушенку, которую он ел прямо из банки ножом, и по привычке вытянулся перед Кемпке во фрунт.

За воротами, у большой свежевыкрашенной беседки, в тени которой стоял накрытый для зрителей стол, поприветствовать астронавта подошла пестрая толпа тех, кто был приглашен наблюдать за стартом. Он знал не всех, было несколько убеленных сединами полковников и генералов, два застенчивых гауляйтера, иностранные гости в причудливых мундирах и орденах, целая стайка берлинских журналистов, среди которых особенно выделялся суетливый корреспондент «Фелькише Беобахтер» в высоких охотничьих крагах и зеленой тирольской шляпе с пером. Первым поздороваться подошел рейхсминистр сельского хозяйства, сухощавый старик в заштопанном старомодном костюме, по–отечески расцеловавший Кемпке и шепнувший на ухо, что фюрер гордится им. Щелкнули каблуками и вскинули руки в приветствии партийные чиновники, близнецы–братья Хуберман, Вилли и Эрих, подвижные румянощекие крепыши в чистенькой коричневой униформе и блистательных сапогах, сразу обступившие астронавта, принявшиеся поздравлять, трясти его руки в своих пухлых, как пфальцская сдоба, руках. Протиснулся между ними корреспондент «Фелькише Беобахтер» и скороговоркой спросил, готов ли он подтвердить свое арийское происхождение по крайней мере до четырнадцатого колена и какой именно сорт табака предпочитает. Кемпке открыл было рот, чтобы ответить, но корреспондент быстро записал что–то в блокнот и сфотографировал астронавта в объятиях близнецов. Сунул свою моржовую лапу фон Бюллов, буркнул что–то добродушное под нос, обдал луковым, говяжьим духом. Пожелали хорошего полета переодевшиеся в чистое, но все так же пахнущие мазутом и керосином Вернер и Браун.