Повести - [54]

Тем временем последняя колонна заняла свое место в строю, и «Хорьх» двинулся дальше. Грянул гимн «Гитлерюгенда». Над площадью вознесся лес рук, вскинутых в приветствии бронзовому вождю и восходящему солнцу. «Vorwärts! Vorwärts!» — запело левое крыло площади. «Schmettern die hellen Fanfaren!»[4] — подхватило правое. Тысячи детских голосов затянули песню, и звуки ее некоторое время наполняли салон, заглушая невнятные потуги радиопередачи.

Снова потянулись украшенные флагами фасады домов. На Вюртемберг–гассе две нарядные фрау с детьми улыбнулись «Хорьху» и приветственно помахали ему руками. Рудольфоклаус посигналил в ответ и послал им воздушный поцелуй. В пивной у Тауберга гремели кружки, промелькнула в окне Эльза с подносом в руках, толстомясая королева, несущая пиво своему отражению в дальнем конце зала.

Меж тем Кемпке, вслушиваясь в затухающие вдали звуки гимна, все еще находился во власти переживания, вызванного в нем шествием «Гитлерюгенда», странной смеси эйфории и внутреннего озноба, легкого обморока всех чувств, от которого он сделался еще неусидчивее и еще безучастнее — к речи попутчиков, ни на минуту не прекращавших свою болтовню. Душа его была размягчена ожиданием полета и потому особенно восприимчива, малейшее впечатление, попавшее в нее, тотчас давало бурные всходы.

Оттого, может быть, его так сильно поразило то, что он увидел на Амальгаменштрассе. В тот самый момент, когда машина, пропуская запыленный грузовичок с горланящими штурмовиками, приостановилась на углу Нюрнберг–гассе, из–за поворота, катя перед собой звонкую, цокающую утреннюю тележку, показалась девушка–молочница, его Дульсинея, и двинулась по тротуару навстречу «Хорьху». В это утро от нее исходил особенный свет, причиной чему, может быть, явилась перемена в одежде: привычное синее форменное платье она сменила на праздничное белое, и в нем то нездешнее, эфемерное, что было ей присуще, стало еще более явным, почти незаконным на фоне орущих штурмовиков, изрытой солнцем кирпичной стены и серой булыжной мостовой. Впечатление от встречи с девушкой было тем сильнее, что Кемпке никак не ожидал увидеть ее в этот день — день, который, по его убеждению, должен был нарушить привычный порядок вещей. И потому в тот момент, когда девушка наклонилась, чтобы поставить бутылку, и посмотрела на проезжающий «Хорьх», все взыграло у Кемпке внутри, и на какое–то мгновение — только на мгновение — ему захотелось выпрыгнуть из машины и броситься ей навстречу. Но это был только порыв. Завтра, завтра он вернется в Мариенкирхе и пригласит ее на свидание. За этот день многое необратимо изменится, но будет точно так же светить солнце и точно так же благоухать жимолость. Они пойдут по увитой плющом Нюрнберг–гассе в кафе на набережной Грюнебаха, где подают самое лучшее в мире мороженое, и сядут за столик в углу, где только кадка с цветами и выходящее на бульвар окно. Оркестр будет играть медленный тающий вальс, и он расскажет ей о своем полете, о мириадах разноцветных миров, которые он видел, о большой голубой планете, промелькнувшей за бортом его корабля. А потом научит танцевать ее космический танец, звездную фарандолу, которую они на зависть всем лесорубам и рыбакам исполнят на летней террасе, в знойных сумерках маленького швабского городка, чье имя он сегодня навсегда обессмертит. Прижавшись носом к стеклу, Кемпке провожал девушку взглядом, и снова что–то горячее, обжигающее стиснуло ему горло, и он снова вцепился зубами в рукав, чтобы удержаться на краю этого стыдного чувства. Хлынувшая из–за угла толпа щебечущих малышей под предводительством двух киндерфрау увлекла девушку за собой, а через секунду и «Хорьх» свернул в переулок, в сторону западного выезда из города.

Остаток пути ехали молча. Рудольфино, благоухающий женомуж, влажно держал Кемпке за руку и томно заглядывал ему в глаза. Клаусидо, изнемогая от духоты, расстегнул на груди жилет и закурил, распространяя по салону крепкий аромат «Голуаза». Гнусавый голос диктора из приемника сообщил о создании швейцарским ученым Берцеллиусом гигантской самодвижущейся землеройной машины, способной насквозь прорывать горы, а в перспективе и проложить тоннель через весь земной шар. Скептически хмыкнув, эльзасец повертел колесико «Блаупункта» и нащупал сквозь поползновения базельской радиостанции шипящий, потрескивающий радиоспектакль. «По–моему, вам не стоит ехать туда, дорогой» — проговорил на том конце драматический баритон.

Слева от дороги потянулись фермерские угодья. Солнце поднялось еще невысоко, свет ложился вровень с землей, и в этот час, называемый художниками золотым, были видны тончайшие особенности рельефа. Разделенные проборами клеверные поля цвели всеми оттенками зеленого — салатовым, малахитовым, изумрудным, с прожилками кобальтового там, где посадка была плотнее, и брызгами охры в тех местах, где она расступалась. Вдали серебрился чешуей нарядный Грюнебах, вытянутый вдоль горизонта как длинная–предлинная мокрая сельдь, хвост которой начинался в излучине Рейна, а голова исчезала в Швейцарии. В стороне, у фермы, паслись невозмутимые коровы, пятнистые, голштинской породы, первоклассно вылепленные солнцем, с той почти безупречной выпуклостью во всем теле, что бывает лишь у шахматных фигур.