Повести - [45]

Каждые две минуты по стеклу иллюминатора пробегал ослепительный блик: внизу вокруг «Фау», словно спутник вокруг планеты, вышагивал птичьей походкой часовой Отто, юнкер местной школы СС, и солнце посылало Кемпке привет со штыка его винтовки. По Отто можно было сверять часы — настолько размеренным и точным был его по–военному грациозный шаг. Он нес свою службу с мальчишеской серьезностью, строго осматривал проходящих, важно, как журавль, взвешивал каждое свое движение, каждый взгляд, на саму же ракету не обращал никакого внимания, ибо праздное любопытство было чуждо его в высшей степени нордическому характеру. Этим мальчиком любовался весь космодром. Высокий, белокурый, голубоглазый, до педантизма опрятный во всем, Отто являл собой образец немецкого юноши и солдата, и, верный заповедям, привитым ему в школе СС, фанатично пестовал в себе свое арийское совершенство. Не раз Кемпке и другие с удовольствием наблюдали, как Отто, расположившись на солнышке, прилежно чистит щеткой свою парадную униформу, как с гордостью натирает суконной тряпочкой серебряные молнии в петлицах и бляху ремня с девизом «Meine Ehre heiβt Treue»[3], как, пристроив на одной из опор «Фау» маленькое зеркальце, по целому часу расчесывает гребнем свои мягкие льняные волосы, посылая влюбленный взгляд своему прекрасному отражению. Покончив с деталями, юнкер надевал униформу, пуговицы которой блестели, как ослепительные маленькие солнца, и позировал перед зеркалом с винтовкой на плече, а не то, отставив ножку, любовался ботинком, в котором все было прекрасно — и тщательно выглаженные шнурки, и заботливо начищенный носок, и подбитая новой подметкой подошва. Тысячу рейхсмарок можно было отдать за такие ботинки, а может, и больше. Столько же, сколько и за ремень Отто — что за диво! — настоящей дубленой свиной кожи ремень, и не какой–нибудь там пархатой еврейской свиньи — нет, на это Отто ни за что бы не согласился, но чистокровной арийской, которая, умирая под ножом мясника, должно быть, присягала на верность своему фюреру и тысячелетнему Рейху.

Всякий раз, когда Кемпке показывался у ракеты, Отто, с достоинством кивнув вместо приветствия, требовал у него пропуск, который, внимательным образом изучив, с таким же достоинством возвращал. И столько самого неподдельного чувства было в его жесте, столько суровости в его глазах, что Кемпке лишь улыбался в ответ, радуясь про себя мысли, что такие беззаветные юноши призваны вместе с ним под знамена великой идеи космоса.

Приставленный к ракете личным приказом фон Зиммеля, Отто был единственным из эсэсовцев, кто не участвовал в музыкальных штудиях Куммерсдорфа — ежедневных обязательных песнопениях, к которым привлекались бойцы подотчетного штурмбанфюреру специального охранного батальона СС «Шварцфогель». В прошлом Куммерсдорф был дирижером церковного хора в Цвиккау, и с поступлением на службу в ведомство Гиммлера не только не утратил своего влечения к музыке, но и, напротив, проникся к ней еще большей страстью, которую старался привить также и своим подчиненным. Каждое утро он выстраивал эсэсовцев на плацу и разучивал с ними хоралы и оратории, тщательно подбирая голоса, выверяя каждый куплет, и тень умиления и благодати бежала по интеллигентному лицу Куммерсдорфа, когда скуластые и рябые чернорубашечники, следуя мановению его порхающей руки, послушно выводили величественный мотив католической мессы.

По вечерам, в пепельных сумерках, когда большая часть обитателей космодрома собиралась у репродуктора, чтобы послушать очередную речь фюрера — об имперских плантациях крапивы на побережье Балтийского моря или о расовой гигиене, штурмбанфюрер со своими подопечными исполнял в преамбуле дежурную «Эрику» или «Хорста Весселя», а уж потом, когда потрескивающий голос стихал, волнуясь и расстегнув от усердия верхнюю пуговку на мундире, затягивал сложную, патетическую «Stabat Mater» или «Sancte Spiritus».

По воскресеньям хор Куммерсдорфа выступал в местной церкви, и жители приходили, чтобы послушать проникновенные — a capella — эсэсовские кантаты. Лившийся сквозь голубые витражи солнечный свет падал на серебряные очки дирижера, падал на склоненные головы прихожан, падал на лик Девы Марии, древнюю фреску, на которой, по преданию, была изображена юная баронесса фон Бреттенау, жертва неразделенной любви, пахло горячим воском и померанцевым цветом, а в горнюю высь готического собора возносились голоса любимцев штурмбанфюрера — нежнейшее, почти девичье контральто Гюнтера, курносого, угреватого юнкера с цыплячьей шеей и пунцовыми от напряжения ушами, бархатный, почти эстрадный тенор Пауля, симпатичнейшего головореза, украшенного косым шрамом через все лицо, густой, упругий баритон Ганса, дюжего, крепко сработанного конюха из Вестфалии, отца двоих малых ребят, могучий, сановитый бас Петера, двухметрового увальня с младенческим лицом и маленькими застенчивыми глазами. Пение их было настолько прекрасно, что пожилые фрау набожно крестились, а одна впечатлительная старушонка как–то даже поцеловала у смущенного Куммерсдорфа руку и попросила благословить.