Повести - [41]

Иногда вокруг тумбы собирались ребятишки в рубашках пимпфов[2] со свастикой на аккуратных черных отутюженных галстучках и принимались шумно обсуждать предстоящее зрелище. Отпихивая друг друга, малыши косились на его вафельный рожок, и Кемпке добродушно ссужал их монетками в один и два пфеннига. Молодая учительница — кремовые чулки, черное крепдешиновое платье, белый отложной воротничок — с улыбкой велела им отблагодарить господина, пимпфы вскидывали руку в немецком приветствии и гурьбой устремлялись в кондитерскую, откуда через минуту выбегали с порциями морковного, фисташкового и шоколадного мороженого.

Заехав к себе на Фредерикштрассе, 7, Кемпке ставил велосипед за воротами (дзынь–дзынь, фрау Цедерих, дзынь–дзынь) и отправлялся гулять по Мариенкирхе.

За проведенный здесь месяц он чрезвычайно полюбил этот старинный немецкий городок и с нетерпением ждал выходных, чтобы побродить по его узким средневековым улочкам, мощенным еще во времена курфюрстов и миннезингеров, посидеть в маленьких уютных кондитерских и послушать милую провинциальную болтовню про цены на уголь и торф, посмотреть новый фильм в кинематографе «Колизей», где нарядно одетые фройляйн очаровательно хихикали и краснели, увидев какую–нибудь непристойность — оголившуюся лодыжку Марлен Дитрих или сияющее плечо Греты Гарбо, а жующие штурмовики на задних рядах прятали по карманам колбаски и вытягивались во фрунт, когда в воскресном выпуске «Ди дойче вохеншау» на экране появлялась величественная фигура фюрера.

Кемпке любил наблюдать за жителями городка. Ни в чем красота мира не проявлялась для него с такой силой, как в их простой, полной патриархального очарования жизни, тем более притягательной, что сам он наполовину уже принадлежал другому миру и на все земное, людское смотрел с долей детского удивления. В каждом, даже самом обыденном действии горожан Кемпке видел таинство и священнодействие, и, бывало, мурашки пробегали у него по телу, когда вечерами он украдкой наблюдал, как старик Барлах запирает ставни на окнах своей лавки, тряся всеми уключинами и задвижками своего дряхлого, потрепанного еще во Франко—Прусскую войну тела, как дородная фрау Блох вывешивает на балконе стираное белье, целый мир рубашек и панталон, белоснежный, трепещущий на ветру, роняющий на мостовую мутные капли, как на церковной паперти слепая Герлинде, выждав момент, когда ее никто не видит, снимает темные очки и пересчитывает в кружке блудные пфенниги.

С любопытством не то художника, не то соглядатая Кемпке мог часами смотреть, как Тауберг, владелец пивной на Вюртемберг–гассе, громоздкий и краснорожий, как кочегар, великан в кожаном фартуке, отдуваясь и алчно сглатывая слюну, разливает по кружкам пиво — пльзенское, берлинское, франконское черное, как слушает пчелиный гуд пивной, зорко следя за порядком, и как, шлепнув по крепкому заду Эльзу, крутобедрую кельнерин в белой наколке, отправляет ее с заказом к столику, где это пиво, охая и пыхтя, пьют коренастые швабы, плотники и лесорубы с местного заводика, добротные, как деревянные колоды, и бездонные, как колодцы, ибо пиво помещалось в них не кружками, но бочонками и бадьями, бесследно исчезая в урчащих котлах их утроб, достаточно просторных, чтобы поглотить еще и полдюжины пылающих кровяных колбас, добрый котелок жирной гороховой похлебки и целый ворох соленых ржаных кренделей.

Одурманенный, пошатывающийся, он покидал это царство чревоугодия и шел на Мильхштрассе, где под прикрытием купленного дорогой номера «Зюддойче цайтунг» наблюдал, как походкой не то гусыни, не то царицы прогуливается по бульвару беременная фрау Ридель, величаво несет под кружевным платьем большую теплую планету, глобус неоткрытой пока земли, как у магазина мод она останавливается и, закурив тонкую задумчивую пахитоску (вероятно, «Экштайн»? да, конечно, «Экштайн»), разглядывает в витрине сорочки и пеньюары, вся пепел и дым, а на углу Нюрнберг–гассе покупает мороженое и, воровато оглядевшись по сторонам, с почти непристойной жадностью на него набрасывается, бойко орудуя проворным карминовым язычком и равнодушно — едва ее страсть бывала утолена — отправляя в урну деревянную палочку.

Все это вызывало в Кемпке необъяснимое восхищение, и иногда он даже пытался походить на жителей в исполнении их будничного ритуала: заказывал себе кружку берлинского и точно так же таращился на пиво, как здоровяк Тауберг, покупал в лавке турецкий арбуз и подражал походке фрау Ридель, прислушиваясь к затаившейся внутри маленькой хрупкой вселенной.

Он питал симпатию даже к той некрасивой долговязой девице в униформе «Дойчер медельбунд», что каждую субботу раздавала на Тирпиц–платц листовки общества «Немецкая молодежь против джаза», презрительно кривя тонкие губы всякий раз, когда кто–то равнодушно проходил мимо. Ему хотелось закружить ее в танце, этого длинноносого ангела, эту божественную дурнушку, или подарить ей букет цветов, чтобы она хоть немного улыбнулась. Он даже был готов поддержать немецкую молодежь в ее движении против джаза, ведь скоро по всему миру станут танцевать новые, космические танцы, которые будут лучше всех шимми и фокстротов на свете. Их придумает какой–нибудь самый знаменитый танцмейстер (балетмейстер? гофмейстер?), и исполнять их будут в скафандрах, отбивая подошвами космических сапог ритм новой, счастливой жизни, в которой больше не останется унылых лиц.