— Мне Поликарпову подарок дать? — недоуменно переспросил старик.
— А что? Он за определение в чины берёт по пять рублей, а то и по десять. С каждого наборщика по десять копеек в год. Сорока лет ему нет, а дом на берегу реки Москвы построил, дворня у него, две лавки, библиотека в семьсот книг. А жалуется на бедность. Сквалыга!
Ефремов задумался и покачал головой.
— Не дам, — сказал он решительно.
— Куда же пастушка своего денешь?
— У меня будет жить. При книгах.
Дело, однако, оказалось не так просто, как думал простодушный словолитец.
Через неделю к нему на двор пожаловало духовное лицо. Это был человек ещё не старый, с русой бородкой и остро очерченным носом. Он топал сапогами резко и энергично, совсем не так, как положено священникам. За ним шагали два усатых солдата в зелёных мундирах. В руках у них были алебарды.
— Ефремова Михаилу, словолитца, мне надобно! — прогремел гость на весь двор.
— Я, батюшка, — поклонился Ефремов.
Гость вытащил из-за пазухи бумагу, развернул её и прочитал:
— «Ефремову Михаиле, словолитцу государева Печатного двора, приказываю его мальчишку, беглого из крестьянов, доставить немедля в Донской Богородицкий монастырь, отцу эконому Савватию, ради призрения духовного паки телесного. А ежели того не учинит, то платить ему в казну пять рублей, а мальчишку приблудного доставить в монастырь со стражею, дабы не было другим пагубного примера в укрытии беглых на Москве. Подписал начальник Монастырского приказа боярин Мусин-Пушкин». Уразумел?
Ефремов не испугался. Он запустил ладонь в бороду и проговорил почти неслышно:
— Поликарпов донёс…
— Что Поликарпов? — грозно спросил гость.
Ефремов глубоко вздохнул.
— Прав Киприанов, — сказал он, — пожалуй, батюшка, сделай милость в дом войтить.
Гость помедлил с минуту.
— Войду, пожалуй, — сказал он величественно, — а вы, служивые, подождите на дворе.
Алесь слышал этот разговор из открытого окошка. Пот выступил у него на лбу. Он вспомнил полутьму «Василия Блаженного», огоньки свечей и жёлтые, печальные лица монахов. Его туда хотели отдать на всю жизнь.
«Скорей бежать!» — пронеслось у него в голове.
Но как бежать? Солдаты расхаживали по двору и щупали рукоятками алебард то дверь амбара, то оконце бани. С другой стороны двора, вплотную к дому, стоял высокий забор из кольев.
Алесь спрятался на чердаке.
«Ежели начнут меня искать, — думал он лихорадочно, — то вылезу на крышу, а оттуда прыгну поверх забора. Авось проскочу! Я в деревне с сосен скакал…»
Дедушка Ефремов с гостем говорил долго. Когда гость вышел на крыльцо, нос у него был красный, а глаза соловые.
— Стало быть, мальчишка приблудный от тебя сбежал, — проговорил он, с трудом шевеля языком, — о чём истинно жалею… Ежели где найдём его, то к святой братии отвезём немедля. С тем будь здоров!
Он торжественно благословил Ефремова и, покачиваясь, поплыл к воротам. Солдаты переглянулись и последовали за ним. Алесь подождал ещё несколько минут и слез с чердака.
— Не возьмут меня, дедушка Ефремов? — спросил он слабо.
— Пока я жив, авось не возьмут, — отвечал старик, — но смотри со двора никуда не выходи да попам на глаза не попадайся. Прав был Киприанов… Ах, Поликарпов, ах, жмот! Изо всего деньги вышибает!
В январе 1708 года в Москву прибыли в закрытом возке четверо людей, закутанных до ушей в медвежьи шубы. Это были типографщики из далёкого города Амстердама: почтенный словолитец Антон Тильманс, он же Де-мей, почтенный наборщик Гендрик Сильбах, почтенный печатник и набойщик Ян Фоскул, почтеннейший переводчик и справщик Илья Копиевич.
Проезжая мимо стен Кремля со стороны Троицких ворот, типографщики велели остановить возок и вылезли на улицу.
Узорные зубцы крепостных стен были занесены молодым снегом. На мосту через замёрзшую Неглинную реку неподвижно возвышались караульные в тулупах и треугольных шляпах. Они держали на плечах алебарды. За их спинами неторопливо перезванивались колокола кремлёвских церквей.
— Красиво! — промолвил Тильманс, склонив голову набок.
— Но холодно, — добавил Сильбах, переминаясь с ноги на ногу.
— А вы как думаете, почтенный Фоскул? — спросил Тильманс.
— Никак, — отвечал Фоскул, равнодушно глядя на Троицкие ворота, — я начну думать тогда, когда мне начнут платить.
— Почтенный Фоскул близок к истине, — сказал Копиевич, — ибо если наш набор нового русского шрифта царю не понравится, он велит своему рисовальщику Куленбаху отдать рисунки букв русским словолитцам на Печатный двор, а нас сразу же отправит в обратный путь.
— Возможно ли это?! — воскликнул Тильманс.
— Весьма возможно. Ибо царь Пётр очень быстро принимает решения.
— Гм, тогда наши деньги пропали, — добавил Фоскул.
— Ну нет, — сказал почтенный Тильманс, — мы привезли с собой славное амстердамское искусство изготовлять книги. Дело не в деньгах, господа! Искусство везде уважается!
— Дело в холоде, — уныло заметил Сильбах. — Не угодно ли, господа, обратно в сани?
Хлопнул кнут, закричали возчики, и возок тронулся дальше вдоль Неглинной, через гудящие народом узкие проезды и бесчисленные ворота.
— Снова антихристы едут, — бормотал какой-то прохожий священник, старательно крестясь на кремлёвские церкви. — Скоро православных-то на Москве не останется… Истинное царствие дьявольское!
