Повести. Рассказы. Стихотворения - [142]

И не прельщусь я новизною,

И глухомань не прокляну,

Коль суждено тебе судьбою

Всегда любить меня одну.

Минутных встреч я буду ждать

С неукоснительным терпеньем,

И времени не совладать

С моей любовью и смиреньем,

Не выжать слезы сожаленья

Из глубины увядших глаз,

Когда не встанет тень сомненья

Иль тень чужая между нас.

Перевод Ю. Латыниной

НОЧЬ В НОЯБРЕ >{49}

Я заметил смену погоды

По глухому скрипу окон

И, как ветер бьется у входа,

Я услышал сквозь полусон.

Он швыряет мертвой листвою

Внутрь, в дом, ко мне на кровать,

Точно дерево еле живое

Хочет мраку о чем-то сказать.

И листок меня тронул, и с дрожью

Я подумал, что ты в мой дом

Вошла — и стоишь — и можешь

Наконец рассказать обо всем.

Перевод О. Седаковой

КРАСАВИЦА

Оставь мою ты красоту,

Не повторяй стократ:

«Богиню видно за версту».

Мне эти речи — яд.

Не повторяй, но молви так:

«Будь счастье иль беда,

Будь свет иль беспросветный мрак

Я друг ей навсегда».

Мне зеркало страшней всего.

Моя краса не я.

Никто за нею моего

Не видел бытия.

Так думай обо мне, мой друг,

О той, что есть, о той,

Что будет в час последних мук

И дальше, за чертой.

Перевод Т. Гутиной

ОРГАНИСТКА >{50}

(A. D. 185-)

Вспоминаю все вновь, все как есть — за органом в последний раз,

Между тем как закатное солнце, струистое словно атлас,

Проникает на хоры, скользит, бросив тени от певчих, и вот

Ближе, ближе, еще, потянулось — и луч на плечо мне кладет.

Помню, как волновались, шептались на первых порах: «Кто она

За органом? Совсем молодая — а тоже, выходит, сильна!»

«Из Пула пришла без гроша, — им пресвитер тогда пояснял.

По правде сказать: чтобы жить, этот заработок будет мал».

(Да, заработок был и впрямь… Но я не роптала. Орган

Мне дороже их денег, моей красоты и любви прихожан.)

Так он говорил поначалу, впоследствии тон изменился:

«Довольно возимся с ней, уж прославилась — дальше нельзя».

Тут кашлял с намеком. Его собеседник тогда отступал

Чуть в сторону, шею тянул, чтоб за ширмой меня разглядеть.

«Хорошенькая, — бормотал, — но на вид уж чувственна слишком.

Глаза хороши у нее. Веки только, смотрю, тяжелы.

Губы ярки, да тоже не в меру. Грудь для лет ее слишком полна».

(Допустим, вы правы, мой сэр, но скажите, моя ль в том вина?)

Я продолжала играть под этот аккомпанемент.

Слезы текли и мешали, но я продолжала играть.

В общем не так уж и трудно — примерно как петь за органом…

У меня неплохое контральто. Сегодня я тоже пою.

А псалмы это чудо. Исполнишь — и как побывала в раю.

В тот день до пресвитера вновь долетели какие-то слухи,

Немало его озадачив, он ведь был добродетель сама.

(Он торгует в аптеке на Хай-стрит и вот на неделе зашел

К собрату — тот рядом работает, по переплетному делу.)

«Скверно, — сказал он тогда. — Речь идет о достоинстве храма.

Если и впрямь такова — что поделать, придется уволить».

«Органиста такого, однако, не достать нам и за три цены!»

Это решило вопрос (пусть на время). Орган ликовал.

Напрягался регистрами всеми, отсрочивая финал.

В приходе чем дальше, тем больше косились, шептались мне вслед.

И вскоре вопрос был решен, я пока что не знала о том.

Но пришел день — и мне объявили. И это был страшный удар.

Я опомнилась (бледной такой не видали меня никогда):

«Оставить? О нет, не могу. Разрешите мне даром играть».

Потому что в тот миг я совсем обезумела. Разве могла я

Бросить это богатство — орган, для него ведь я только жила.

Они помолчали. И так я осталась при церкви опять.

С моими псалмами — за них можно тело и душу отдать.

Но покой был, конечно, недолог: до пастора слухи дошли,

Дескать, кто-то из паствы видал меня в Пуле вдвоем с капитаном.

(Да! Теперь мне и впрямь оставалось лишь это, чтоб как-то прожить.)

Но, знает бог (если знает), я любила «Святого Стефана»,

«Сотый» и «Гору Сион», «Субботу», «Аравию», «Итон»

Больше греховных объятий тех смертных, что были со мной!..

Вскоре новая весть: досветла не одна возвращалась домой.

Старейшины подняли шум, но все было ясно и так,

Без слов. На последнюю просьбу я все же решилась в слезах.

Кто бы там ни владел моим телом, еще оставалась душа.

А душа умирает достойно. Решилась и вот говорю:

«Прощенья не жду, джентльмены, но позвольте еще раз играть.

Вам убытка не будет, а мне… Для меня это целая жизнь».

Я знала: они согласятся (играю ведь даром, так что ж!),

Дрожала же, как в лихорадке, и все пред глазами плыло.

И впрямь — после паузы мрачно кивнули: «Пожалуй, что можно.

Один только раз — уяснила?» Поклоном ответила «да».

«Взгляд твой где-то блуждает теперь», — кто-то молвил из них под конец.

В ответ улыбнулась едва: «Далеко. Далеко, мой отец».

Вечер воскресного дня — и последнего дня моей службы.

Восклицанья повсюду: «Она одержима!», «Какая игра!»,

«Я и думать не мог, что на это способен наш старый орган!»

Солнце заходит, и тени густеют. Огни зажжены.

Начинают последнее пение: «Таллис» — Вечерний Гимн.

(Как диссентеры Кена поют! Они здесь свободнее духом,

Чем в этих новых церквах, где мне удалось побывать.)

Я пою под орган. Чей-то возглас: «Контральто красивее нет!»

«Здесь — пожалуй, — я мыслю. — И все ж не особенный будет урон».

Завершаем. Пою вместе с хором: «Смерть возьмет меня тихо, как сон».

И вот отпустила педали. В глазах еще слезы стоят

От этих гармоний блаженных. (Так, значит, блуждает мой взгляд?)