Случилось это в первое воскресенье после рождества; конечно, им и в голову не могло прийти, что они играют на хорах лонгпадлской церкви в последний раз. Но так уж обернулось дело. Да вы, сэр, верно, слыхали об этих музыкантах; оркестр был на славу, – пожалуй, не хуже мелстокского приходского оркестра под управлением Дейвиса, а это сами понимаете, кое-что значит! Николас Паддинком дирижировал и играл на скрипке, Тимоти Томас – на виолончели, Джон Байлз – на альте, Дэн Хорнхед – на серпенте, Роберт Даудл – на кларнете и мистер Нике – на гобое. Народ всё был здоровенный, особенно те, что дудели. Как задуют – держись, да и только! Немудрено, что в рождественские дни их наперебой приглашали на всякие сборища и вечеринки с танцами. Они, понимаете ли, могли прямо с ходу жарить джиги и контрдансы не хуже, чем псалмы, а может, даже и лучше – не в обиду им будь сказано. Словом, бывало и так, что вот, к примеру, исполняют они рождественский хорал в холле у самого сквайра, распивают там чаи да кофеи с важными леди и джентльменами – ни дать ни взять праведники в раю! – а полчаса спустя, глядишь, они уже в кабачке «Герб медника» наяривают «Удалого сержанта» и хлещут ром с сидром, горячий как огонь.
Само собой, и в это рождество они все ночи напролет играли то на одной развеселой вечеринке, то на другой, так что и поспать толком не удавалось. А тут подоспело злополучное воскресенье. Зима выдалась до того лютая, что усидеть в церкви на хорах было просто невмоготу; для прихожан внизу топилась печь, и мороз им был нипочем, а вот музыкантам приходилось туго. Пока шла утренняя служба, ртуть в термометре свалилась на самое дно. Николас не выдержал:
– Ну и стужа, прости господи, терпеть невозможно! Придется нам хлебнуть чего-нибудь, чтобы согреть внутренности! Где наше не пропадало!
После полудня он приволок в церковь целый жбан горячего бренди пополам с пивом, а чтобы пойло не остыло раньше времени, завернул жбан в чехол от виолончели. И стали они греться: сперва по глоточку, когда читали «Ныне отпущаеши», потом по второму после «Верую», а к началу проповеди прикончили и остальное. С последним глотком им стало на диво тепло и уютно, и, пока тянулась проповедь – в этот день, как на грех, предлинная, – они уснули мертвецким сном, все до единого.
Стемнело совсем рано, так что к концу проповеди в церкви только и видно было, что две свечи на кафедре да лицо священника между ними. Но вот и проповедь кончилась, и священник запел «Вечерний гимн», а с хоров – ни звука. Прихожане начали оглядываться и любопытствовать, что такое приключилось с оркестром, и тогда Леви Лимпет, мальчуган, сидевший на хорах, подтолкнул Тимоти и Николаса и пропищал:
– Начинайте, начинайте!
– А? Что? – встрепенулся Николас. В церкви стояла такая тьма, а в голове у него был такой ералаш, что он вообразил, будто всё еще находится на вечеринке, где они играли прошлой ночью, взмахнул смычком и давай отхватывать «Черта в портняжной» – излюбленную тогда в наших краях джигу. Остальные музыканты соображали ничуть не лучше: недолго думая, они последовали примеру Николаса и грянули, по всегдашнему своему обыкновению, изо всех сил. Они так усердствовали, что от оглушительных звуков «Черта» клочья паутины, висевшие под потолком, заплясали, словно сонм спугнутых привидений. А тут еще Николас, видя, что никто не трогается с места, гаркнул во всю глотку (как делал обычно на вечеринках, когда танцующие не знали фигур):
– Первые пары, руки крест-накрест! А под конец я пущу трель, и тогда пусть кавалеры целуют дам под омелой!
Мальчонка Леви так перепугался, что кубарем скатился с лестницы и без оглядки бросился домой. У священника при первых звуках греховной мелодии волосы встали дыбом: он решил, что музыканты спятили, и завопил, воздев руки:
– Стойте! Стойте! Да постойте же! Что вы делаете?
Но музыканты, оглушенные собственной музыкой, не слышали его, и чем громче он кричал, тем громче они играли.
Прихожане в страшном смятении повскакивали со скамей и запричитали:
– Какое кощунство! Взбесились они, что ли? Не миновать нам участи Содома и Гоморры!!
Сам сквайр, который слушал богослужение вместе с лордами и леди, гостившими у него, встал со своей скамьи, обитой зеленой байкой, обернулся к хорам и заревел, грозя кулаком:
– Как! Здесь, в священном храме! Как!
Наконец музыканты услыхали его и умолкли.
– Неслыханное святотатство, позор! Да это просто неслыханно! – кипятится сквайр, выходя из себя.
– Неслыханно, – поддакивает священник, который успел уже спуститься с кафедры и теперь стоял рядом с ним.
– Да пусть хоть все ангелы небесные, – кричит сквайр (зловреднейший человечишко был этот сквайр, хотя на этот раз по чистой случайности он ратовал за божье дело), – да пусть хоть все ангелы небесные слетятся сюда, всё равно я никогда больше не позволю этим богомерзким музыкантам сунуть нос в нашу церковь! Да вы, – кричит он, – вы оскорбили меня, и семью мою, и гостей моих, и самого господа бога вседержителя!
Тут только злосчастные музыканты малость пришли в себя и уразумели, где они находятся. Ну и вид у них был, когда они поползли вниз, поджав хвосты: Николас Паддинком и Джон Вайлз со своими скрипками, бедняга Хорнхед с серпентом и Роберт Даудл с кларнетом! Так они и ушли восвояси. Священник, может статься, и простил бы их, узнавши всю правду, но сквайр – где там! На той же неделе он велел купить механический органчик, который играл двадцать два псалма, да так старательно и добросовестно, что самый закоренелый грешник не выжал бы из него ничего, кроме псалмов. Потом сквайр подыскал надежного и достойного человека, чтобы вертеть ручку, и старые музыканты получили полную отставку.
