Повести, рассказы, публицистика - [2]

— За что-о?!

— За немочь свою. Линия–то, о которую они морды свои побили, ведь она Маннергеймова!.. Или ты все забыл? Ну? Карла она, Густава же!!!

Господи, Твоя воля! Но ведь до этой минуты и в голову не приходило увязать это проклинаемое «рыцарями» имя с именем маминого «маньчжурского брата», с вечной, никогда не проходящей болью Катерининой любви!.. Карл Густав Маннергейм! Политик, вынужденный маневрировать во взрываемом мерзавцами мире. Государственный деятель, ищущий постоянно выхода из провоцируемых врагами его народа ситуаций. Военачальник, побеждающий могущественных противников не только умением, но, верно, и изощренной хитростью.

Но прежде всего он все тот же Человек Чести. Четверть столетия бьется он в неравном поединке за независимость и достоинство своей страны, народ которой именует его финским Вашингтоном, рыцарем. Он и есть рыцарь. Был им, с мальчишества, в русской армии, и остался в собственной, в финской. И в жизни он рыцарь! В жизни куда как нелегкой. Трагической.

Свадьба в конце января

…Начало 1924 года. Вселенская нечисть в трауре — умер их вождь! И, пользуясь «случаем», бросается в Москву, чтобы, сговорясь, попытаться — снова за счет России и ценою ее народа — скогтить планету вселенским разбоем и мором. А он, Маннергейм, устремляется в столицу державы, которую защищал в двух войнах, а теперь это — логово врага. Приехал, чтобы по–мужски ответить на гневное обвинение сына: «Ты бросил маму в этой проклятой стране!» Под чужим именем появляется он в Москве сразу после смерти Владимира Ленина — он, шесть лет назад выбивший большевиков с земли Финляндии. Отстояв около полутора суток в очереди на страшном морозе, тайно прощается с советским вождем, подписавшим 31 декабря 1917 года Декрет о независимости Финляндии. Где, когда и кто так поступил?! Кто еще, разлученный с любовью своей и матерью сына своего, вошел, рискуя жизнью, в Дом Поверженного Смертью Врага—Освободителя, чтобы отдать ему последний долг? И покинул в смятении Москву, так и не сумев забрать с собою намертво сраженную стужей жену — любовь и муку свою Катерину.

Бабушка вспоминала: ночь; пугающими тьмой и тишиной проулками пробирается в сугробах свадебная процессия. Впереди — Катерина. На ней — внакидку поверх бального платья легкая шиншилловая шубка. Белая пуховая шаль. И туфельки на стынущих ногах! Бабушка, вспоминая о той ночи, каждый раз заклинанием повторяла: «В такой мороз — и в туфельках!» За Катериной след в след тропки — ноги не поставить. Густав в длинной старой уланской шинели. Ноги в бурках. Треух до глаз. Крепко держит откинутую к нему Катину руку. За ним — вся тепло укутанная — моя мама. Отец придерживает ее под локти — она «на сносях», вскорости мне родиться.

За ними семенит Бабушка — шуба до пят, шалями укутанная, в пимах — под руку с Машенькой Максаковой, «дочкой» Катерины. Маша упакована спутником своим до невозможности плотно и надежно. Шутка ли, в этакую стужищу один только кончик носа выпростать на миг — голос может пропасть! А Маша поет. В Большом!

За Машенькой — вплотную, чтоб тепло ей было — муж Максимилиан Карлович. С давних пор добрый маннергеймов друг. Он в модной бекеше. Тоже в бурках. Только голова не покрыта. Пижон! Поднят лишь, укрывая шею и лицо, бобровый воротник. Где–то впереди и сзади трое телохранителей в черных полушубках…

Пересказываю Бабушку. Но будто сам иду с ними во тьму — рядом с несчастными любовниками, с родителями моими рядом…

…Третьего дня ночью как на голову свалился укутанный в башлык Густав. Вошел в отворенные мамой двери. Кивнул, обернувшись, диким амбалам, что остались в темени… Мама кинулась было приглашать и их, но он остановил: «У них служба!» Притворил двери. И с порога объявил: «Фанечка! Извини… Я — за Катериной… Нам с нею — обвенчаться непременно!.. В церкви или браком гражданским… Но непременно!»

Мама ушам не поверила, как и глазам! Ужаснулась дикой, мальчишеской затее своего давнего друга Карьялайнена. Как можно было явиться сюда, в большевистскую Россию, в пасть чрезвычайки, не просто всему миру известному финскому политику, но еще и белому генералу — «злобному врагу мирового пролетариата»?! Облик Маннергейма давным–давно примелькался всем читающим россиянам, десятилетиями листавшим самое, пожалуй, популярное в стране чтиво — иллюстрированную «Ниву», с 90–х годов заполненную фотографиями придворной камарильи. Да что россиянину! Он был «лично известен» каждому старому филеру, из которых нынче состоит половина штатных агентов наружного наблюдения ВЧК! Ведь они двадцать лет подряд, перед революцией, окарауливали плотно бесценный покой и самое жизнь некоего свитского офицера из шведско–финских аристократов, а потом и генерала свиты ея величества вдовствующей императрицы. Медведь! Точно медведь!

Поужасавшись и изругав его всеми известными ей ругательствами — по госпиталям–то за пять войн и на «театрах военных действий» было кому и чему ее научить, — мама, профессией своей призванная всегда и все решать самостоятельно, перво–наперво в тот же час увела Катерину из ее квартиры к себе, в Бабушкин дом по Доброслободскому переулку. Устроила там же Карла Густава и разместила его «сопровождающих». Никак нельзя появляться у Кати в доме № 9 на Манежной улице, что напротив Александровского сада: в нем живет советская элита, а в квартире на той же лестничной площадке — даже Анна Ильинична Ульянова—Елизарова, сестра Ленина. И топтуны день и ночь толклись вокруг дома и внутри, а теперь еще и греясь у батарей отопления. Вокруг, а иногда и по квартирам шли облавы. А теперь, по смерти пролетарского вождя, к жильцам компаниями шлялись «коминтерновцы» из разных стран, которых «счастливый случай» привел в Москву, в растреклятые, невиданные даже в России морозы, готовить очередную пакость «буржуазному западу». И вот эта–то публика могла свободно опознать Маннергейма, а он и не догадался или не пожелал из–за уланского своего гонора хоть как–то изменить свою внешность, хотя бы гримом. Да, Карл Густав выше был всяческого маскарада. Сказал: «Ты, мать, в уме?! Да чтобы, застукав меня, подонки потешились надо мною? Поиздевались?» «Улан, мальчишка!» — ворчала мама. А «мальчишке», жениху, меж тем пятьдесят седьмой год… Можно было бы и угомониться…