Повести. Рассказы ; Дочь оптимиста. Рассказы - [315]

— А сам ты разве когда-нибудь скажешь Герману Фэрбразеру, что с ним? — бросила его жена и резко встала из-за стола.

На следующий день всю его подъездную дорожку сплошь усыпали битым стеклом — видимо, в благодарность за прием. Он не ожидал никакого подвоха и увидел осколки слишком поздно, а стоящая в дверях Айрин неожиданно расхохоталась…

В конце концов он уступил ее желанию расстаться и отпустил, не спрашивая, когда она вернется. Сейчас она жила в своем родном городе, и, как он слышал, все наперебой приглашали ее в гости. Он предлагал ей остаться здесь, а он уедет. «Отнять у Холдена его доктора Стрикленда? Да ты никогда не бросишь свой город, даже ради спасения души!» — ответила она. Но все-таки это был еще не развод.

Да, он был слишком терпелив, но он устал от терпения. Устал от горечи и вражды, которые разделяют все и вся, они измучили его, смертельно надоели.

И вдруг сегодня вечером жизнь показалась такой, какой казалась раньше. Словно кто-то подошел к нему на улице и предложил понести немного его груз, и не просто предложил, а настойчиво взял из рук — старый, верный, полузабытый друг семьи, которого он не встречал с юности. Неужели к нему возвращается ощущение, что у каждого живого существа на свете все еще есть право быть собой — право на свое темное, бунтующее против смерти естество? Сердце колотилось, словно на него обрушился шквал надежды и стал швырять, крутить без передышки, без пощады.

Ему казалось, что он сидит здесь очень долго, но вагоны все стучали и стучали мимо. Наконец промелькнул и служебный. Он сосчитал их, сам того не сознавая, — семьдесят два вагона. Снова стало видно, как за городом горит трава.

Волнение доктора мало-помалу схлынуло, точно улеглась тошнота. Он завел двигатель, пересек пути и поехал к центру.

В доме Фэрбразеров на втором этаже ярко горели свечи, несколько штук были вставлены в люстру. Следующий дом, его, был, конечно, в полной темноте, и, пока он пытался сообразить, где Айрин хранит свечи на случай всяких неожиданностей, он во второй раз за этот вечер проехал мимо своей подъездной дорожки. Но в клуб он не вернется, нет уж, ни за что. Он и вообще-то стал туда заглядывать, сдавшись на уговоры сестры Анни. Вот темное окно мисс Маршии Поуп, он поравнялся с ним, и до него донесся запах ее оливкового дерева, массивного, как здание банка.

Тут же стоял и банк, лестница за его дверью вела в кабинет, где он принимал больных, над тремя окнами было написано черным с золотом: «Доктора Стрикленд и Стрикленд, приемная». Он проехал мимо. Лунный свет лился сквозь дымку на площадь, освещая ряды магазинчиков на той стороне, тонкие, как спички, столбы, которые поддерживали жестяной навес над тротуаром, маленький универмаг с резными украшениями на крыше, которые напоминали раскрытые бумажные веера в руках у акробатов. Он стал медленно объезжать площадь. В черной чаще деревьев смутно угадывалось здание суда и тюрьмы с железными решетками окон, и только вытертые чугунные ступеньки блестели под луной. Дальше стоял давно закрытый кинотеатр, все лампочки из его названия были вывернуты, остались лишь пустые патроны, которые складывались в слово «БРОДВЕЙ». Флагшток перед новым зданием почты казался перисто-размытым, точно след пролетевшего реактивного самолета. Возле пожарного депо не было старенького «бьюика» — начальник пожарной команды укатил домой.

Что держало его здесь, кто не пускал домой? Он медленно ехал по пустынной площади дальше. В ее центре, где днем как попало парковались легковые машины и фургоны, был вознесен бак водонапорной башни, бледный, как воздушный шар, который вот-вот улетит. В баке что-то клацало, потому что и с водой этим летом тоже были перебои, — глухой, прерывистый стук то усиливался, то затихал, но доктор уже его не слышал. Повернув машину, он увидел на ярко освещенном пространстве лежащего ничком мужчину, обесцвеченного луной.

Он направил на него свет фар, и одежда его окрасилась золотисто-желтым. Казалось, он проспал весь день на ложе из цветов и сплошь покрылся их пыльцой, казалось, он и сейчас еще спит, зарывшись в цветы лицом. Он был весь в пыли хлопковых семян.

Доктор Стрикленд резко затормозил и вышел. Застучали его шаги — единственный звук в тишине города. Мужчина приподнялся на руках, напомнив доктору тюленя, и посмотрел на него. Вся голова его была в потеках крови, казалось, это следы сетки, сквозь которую он прорвался. Распухший язык вывалился изо рта. Но доктор узнал это лицо.

— Стало быть, ты жив, Дейв? Все еще жив?

Медленно, едва ворочая языком, Дейв проговорил:

— Спрячьте меня.

И тут же изо рта его хлынула кровь.

Остаток ночи больные доктора звонили ему по телефону — всё хроники. На рассвете позвонила Ева Дакетт Фэрбразер.

— Угнетенное состояние? Еще бы ему не быть угнетенным! — в конце концов рявкнул на нее доктор. — Я бы на месте Германа ушел подальше в сад и застрелился!

«Сентинел», принадлежащий Горацию Дакетту, который был и его редактором, выходил по вторникам. В следующем номере на последней полосе доктор прочел заголовок: «ДВОЕ УБИТЫ ОДНИМ И ТЕМ ЖЕ ДОЛОТОМ ДЛЯ КОЛКИ ЛЬДА. СТРАННОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ В НЕГРИТЯНСКОЙ ЦЕРКВИ».